«Доставай-ка, Алексей Петрович, каштаны из огня на нужды социалистической революции!»
Штабс-капитан задумался — игра пошла не по правилам — и все же рискнул. Лиловый «достал» типографский шрифт и краску для прокламаций. И вот вскоре после этого Лиловый вошел в состав ревштаба, и Алексей Петрович наконец-то узнал то, что особенно мучило его по ночам, то, что ни на минуту не выходило из головы, а именно: способ связи через линию фронта, тайну сигнала, по которому подпольная боевая дружина должна была выступить с оружием в руках в день икс, то есть в момент внезапного удара красной конницы по Энску.
Тайна оказалась проста — сигналом к восстанию станет прилет почтового голубя из-за линии фронта с приказом атакующей части.
От мысли, что ему еще предстоит воевать с почтовой пичугой, Муравьеву стало нехорошо. Птицы, крылья, перья, полеты… все это было так далеко от его привычной логической стихии. Как быть? Ведь столь малую песчинку не поймать никакими силами, нельзя же, в конце концов, расставить посреди туч надежных часовых, отдать маломальский приказ. Одним словом, вместо мыслей в голове выходила сплошная ерунда.
…В дверь кабинета постучали.
Алексей Петрович оборвал нить своих размышлений и недовольным голосом крикнул:
— Входи!
Вошел унтер-офицер по особым поручениям Пятенко.
— Господин штабс-капитан, гражданин Галецкий по вашему приказанию арестован. Документов, оружия никак нет. Бумаги разные взяты. При обыске матерился и свою вину отрицал.
— A-а, Галецкий, — зевнул Алексей Петрович; была у него такая манера внешней незаинтересованности, — давай-ка бумаги.
— Денег тоже не обнаружено. Но хам, осмелюсь доложить, хам.
Пятенко положил на стол кучу взлохмаченных бумаг. Муравьев стал внимательно просматривать стопку. На первый взгляд ничего особенного:
заграничный паспорт с давно просроченным сроком годности;
кадетский (КД — конституционалисты-демократы) журнал «Народоправство» от 1917 года;
старый проездной железнодорожный билет с отклеенной фотографической карточкой;
несколько устаревших контрактов на выступление в петербургском театре «Модерн», суммы внушительные;
выдранная из журнала «Нива» репродукция картины «Святой Прохор проливает слезы радости по случаю чудесного спасения и исцеления от смерти св. Иоанна Богослова». На нимбе святого карандашом неприличное словечко.
И прочее, и прочее…
А вот мелькнула фотокарточка, снятая в одесском фотоателье. На карточке холеное лицо господина Галецкого. Под горбатым носом щегольски закрученные усики а-ля Мефистофель. На вид ему лет 45–50… отечные мешки под глазами. Внешность самая неопределенная, то ли провинциальный актер-любовник на первые роли, то ли авантюрист в стиле маркиза де Сада… Но все же было в его лице что-то примечательное, какая-то смесь злого, язвительного ума и аристократической невозмутимости.
— Ну и рожа! — заметил Алексей Петрович, отстраняя фотографию в сторону.
— Самого гнусного вида, — согласился Пятенко, сдержанно пованивая водочным перегаром, — субъект, осмелюсь доложить, самый скользкий. При обыске вел себя исключительно дерзко. Хамил-с! Отзывался о нас просто по-свински; если бы не ваш приказ «соблюсти приличия», мы б его сапогами… А силен, черт! Наручники еле надели!
Алексей Петрович молчал, его внимание привлекла открытка из Швейцарии с видом на ровнехонькое Баденское озеро.
— Подозрительная открыточка, — сказал Пятенко, заглядывая сбоку в лицо Муравьева.
Тот осторожно надорвал ее до половины, внимательно рассмотрел разрыв. Пятенко навис сбоку еще тяжелей, поместив справа плечо с унтер-офицерским погоном в белых нашивках.
Ногтем Алексей Петрович расслоил открыточку надвое. Иногда вот такие открытки используются для секретных сношений, их склеивают под большим давлением: с одной стороны адрес, с другой условленный вид или пейзаж, а между ними тончайший листок бумаги с картой позиций или шифровальным донесением.
— Хочешь в Швейцарию, а, Пятенко? — пошутил Муравьев.
— Не, мне наши дивчины больше нравятся, — вздохнул Пятенко.
Штабс-капитан отложил в сторону невинную карточку и продолжил тщательное изучение бумаг, пока не наткнулся на обрывок весьма странного текста:
«Когда Таня входит в полутемный кабинет Инсарова, тот стоит белый как мел, с распечатанным конвертом в руках. „Что там?!“ — кричит Таня. В ответ Инсаров протягивает ей конверт: там только одно слово: „смерть“. Таня как подкошенная падает на пол. По условиям американской дуэли, тот, кто вынет из конверта записку „смерть“, должен покончить с собой. Когда Таня приходит в себя, между ней и Инсаровым происходит страстная сцена. Инсаров рассказывает Тане историю своей страшной дуэли с Жадовьм, а затем прощается с ней навсегда. Потрясенная Таня умоляет его бежать, и когда Инсаров гордо отклоняет это предложение, решает умереть вместе с ним. Инсаров со слезами на глазах пишет оправдательную записку, а затем начинает гипнотизировать Таню, властно приказывая ей: „Засни! Ты проснешься ровно через три минуты. Приказываю тебе, женщина! Приди в кабинет, возьми с моего стола револьвер, прижми его к моему сердцу, которое любит только одну тебя. Нажми курок и забудь все, что ты сделала! Продолжай жить!..“ Таня, несмотря на свое отчаянное сопротивление, не в силах побороть эту необычайную силу чужой воли. Она засыпает ровно на три минуты, а проснувшись, идет с закрытыми глазами в кабинет. Там она видит Инсарова, который стоит у окна к ней спиной и ждет выстрела. Таня твердой рукой берет пистолет и, подойдя к Инсарову, стреляет ему в сердце. Только при звуке выстрела она выходит из состояния гипноза и видит, что перед ней на полу огромного пустого зала, в котором она никогда раньше не бывала, лежит, раскинув руки, не Инсаров, а…»
На этом месте странный текст обрывался.
Только повертев в руках обрывок, Алексей Петрович разглядел, что перед ним отрывок из либретто, выпущенного русской кинофирмой Дранкова для рекламы своей любовной чепухи у кинопрокатчиков.
Тьфу!
Муравьев отложил с некоторой брезгливостью рассказ о трагедии Тани, обманутой жестоким проходимцем Инсаровым, и продолжил осмотр бумаг арестованного.
Письмо к господину Галецкому от президента международного союза иллюзионистов Вилли Гольдстона;
афишка о гастролях клишника, «короля цепей» Гарри Гудини в Москве в 1903 году, с дарственной надписью;
общероссийский журнал «Вестник трезвости»;
а вот:
«УДОСТОВЕРЕНИЕ ОДЕССКОЙ ПОЛИЦИИ.
Дано сие петербургскому артисту Галецкому Юрию Николаевичу, православного вероисповедания, в том, что 2 января 1908 года он в присутствии начальника Одесского сыскного отделения, помощника начальника резерва одесской полиции, начальника почтовой экспедиции, членов одесского охранного отделения в помещении пересыльной тюрьмы проявил свои феноменальные способности и необычайную развитость и гибкость всех телесных членов. Будучи в здравом уме и твердой памяти, мы свидетельствуем, что артист Галецкий, не пользуясь никакими инструментами и ничьей посторонней помощью, сначала легко освободился от надетой на него и крепко завязанной пятью морскими узлами горячечной рубашки для буйнопомешанных. Узлы и крепость сей психической рубашки были лично проверены начальником сыскного отделения. Затем артист Галецкий легко освободился от стальных, запертых на замок новых наручников и, наконец, без посторонней помощи высвободился от двенадцати железных цепей, которыми он был весьма надежно, крепко и аккуратно связан членами сыскного отделения. На освобождение от смирительной рубашки, наручников и цепей ушло чистого времени пятнадцать минут…»
Пятенко, прочитав удостоверение через плечо, густо засопел:
— Он в наручниках? — спросил Муравьев.
— Так точно.
— Видишь, какая каналья.
— Вранье все это.
— А печать?.. Значит, так, Пятенко…
Алексей Петрович задумался: что-то в аресте Галецкого ему показалось сомнительным. Еще утром, получив анонимное письмо, в котором неизвестный доносил контрразведке о том, что артист Галецкий, проживающий в меблированных комнатах О. Трапс по Архиерейской улице, активно сотрудничал с большевиками, а сейчас шпионит по заданию красных, — Муравьев испытал сомнение. Его покоробили и тон записки, и внешний вид письма. Лист бумаги был захватан кое-где жирными пальцами, с каким-то чернильным пятном, походившим на женскую головку в верхнем правом углу. Перо, каким оно было написано, царапало и раздирало бумагу, а там, где наезжало на масляные следы, спотыкалось и густо брызгало. А масса грубейших ошибок, словно бы письмо писал человек, не знающий русского языка… одним словом, анонимка была явно сведением чьих-то личных счетов. Но военная обстановка, близость фронта обязывала штабс-капитана незамедлительно реагировать на подобного рода сигналы, проверять их достоверность, поэтому он и отдал распоряжение об аресте.