— Покушаешь?
Любка, уже в нормальном платье, если не считать того, что оно обтягивало ее так, что не столько что-то там скрывало, а больше выставляло напоказ, поставила перед ним большую тарелку с мясной нарезкой. Судя по ассортименту, дела ее уверенно шли в гору.
— Ты чего меня сдернула?
— А что такое? Тебе не понравилось?
Здесь было светло, свежий воздух и мягкие кресла по обе стороны так называемого журнального столика, внушительно увенчанного литровой бутылкой мутного зеленого стекла. А в двух шагах — вполне удобная тахта. Госпожа Люба не хотела отказывать себе в радостях жизни.
— Кончай уже, а?
— Как она? — с хитрым, но легко читаемым подтекстом спросила Любка.
— Послушай!..
Павел резко выпрямился. Коньяк в закругленном бокале едва не расплескался, вязко скользнув по стеклу и осев на нем жирненькими капельками. Хотелось сказать еще что-то значительное, весомое, но он как-то не нашелся. Несмотря на выпитое, а может, и благодаря ему, хотелось спать.
— Да не волнуйся ты так. Все нормально. У тетеньки не все дома, вот и все. Ну не «пашет» ее мужик, а на сторону ходить ей невместно. Ну? Она первая такая, что ли?
— Кончай вешать мне лапшу. Что она там про кровь говорила?
Любка встала — налитая, аппетитная. Глубоко вздохнула, так что груди едва не выскочили из выреза платья, и пошла к бару, из которого достала высокую узкую рюмку и бутылку мятного ликера «Л'Оре».
— Ну? — не стал он дожидаться конца представления.
— А чего «ну»? Пьет.
— Что? — растерялся Павел.
Он был уверен, ну почти уверен, что все эти байки про кровь — байки и есть. Ну там гипербола. Мол, кровь народная, все такое, а мы жируем. Он встречал женщин, мужья которых зарабатывали ну о-очень много, а они, как бы компенсируя эту несправедливость или замаливая собственные и мужнины грехи, что-то там покупали для детских домов, устраивали поездки, благотворительные вечера, организовывали фонды, патронировали детские садики. При этом становились такими деятельными фанатками, что куда там исламским террористам, которые хотя бы не орут о своей высокой миссии на всех углах. На таких фанатках все церкви мира, как бы они ни назывались, сделали очень большие деньги. Делали и по сей день делают.
— Пьет, Паша, — сбавила она тон. — На самом деле, поверь.
— Погоди. — Он щедро отхлебнул из бокала, пытаясь крепким напитком привести себя в чувство. Помогло или нет, но сонливость прошла. — Как это пьет? Ты серьезно?
Любка, отпив крепкого ликера, вернулась в кресло, не выпуская из руки бутылку. Уж в чем в чем, а в повальном пьянстве она замечена не была. Тем более на рабочем месте. Ну почти на рабочем месте.
— Да не бери ты в голову.
— Что значит «не бери»?! Ты хоть представляешь, о чем говоришь?
— Сто баксов видел?
Павел тупо на нее уставился. Так. Сначала Петрович. Теперь Любка. Куда теперь? В подполье? Цыганок консультировать? Или тоже вот так свой кабинет открыть? Или — вот здорово! — к рокерам. Он им такой ветерок на улицах столицы устроит!
— Да иди ты…
Он сделал попытку подняться с кресла, очень глубокого и уютного, такого, что сразу и не встать, но Любка бросилась к нему, уронив рюмку с тягучим пойлом на стильное ковровое покрытие. Как-то очень ловко обогнула стол и упала на него, руками надавив на плечи.
— Паш, Паш, — зашептала она прямо в ухо так, что стало щекотно. — Успокойся. Все нормально. Все хорошо. Ну? Ты чего?
— Пусти.
Голос у него как-то внезапно сел до хрипоты.
— Конечно, пущу. Конечно. Только ты успокойся. От ее тела шел жар. Дышать стало трудно.
— Все нормально? Давай я тебе еще коньячку капну. Будешь?
Он сказал «давай» больше для того, чтобы она от него отлипла, чем действительно хотел выпить.
Любка сноровисто, как профессиональная официантка, забрала у него пустой бокал — когда успел допить? — и щедро плеснула в него из мутной бутылки с золотистой этикеткой.
Он отхлебнул под ее воинственным взглядом.
— Ну? При чем здесь сто баксов?
— Да что ж ты такой… Ну покупает она ее! Донорскую! Какой-то дурак ей сказал…
Павел еще раз хлебнул. Следующим его воспоминанием было то, что кто-то стаскивает с него ботинки, а он сам смотрит в уплывающий вбок потолок.
Врач, добрейший мужик, старый знакомый Павла, понял все, только взглянул на его лицо. Другом он не был, но уже когда-то лечил его, и отношения у них сложились вполне приятельские, хотя при этом один всегда оставался Доктором, а второй — всего лишь пациентом. Ни с какой не большой буквы. В лучшем случае — со средней. Да и встречались они только в больничных стенах, не считая редких — две, три от силы — случайных встреч на улице, где они не только узнавали друг друга, но и демонстрировали взаимную приязнь.
— Чего так волнуемся?
— Да анализы что-то…
— Анализы, конечно, дело хорошее, только нужно иметь и еще кое-что. Голову на плечах, к примеру. Давай-ка раздевайся, и на кушетку. Сейчас посмотрим.
Павел, несколько успокоенный, начал раздеваться.
— До пояса, — подбодрил его доктор. И добавил, обращаясь уже к медсестре: — Приготовь мне там все.
Павел разделся и прилег на кушетку, спиной чувствуя холод, через белую простынку поступающий от желтой больничной клеенки.
— Укольчик вам сейчас сделаем, — пропела медсестра, приближаясь к нему со шприцем в руке.
— Зачем укол-то? — спросил Павел, преодолевая затаенный страх. Уж чего-чего, а показывать свой страх перед женщиной он никак не хотел.
— Что б успокоился, — сказал врач, подходя. — Ничего, только на пользу пойдет. Или мы уже и уколов боимся?
— Да нет. Если надо…
— Надо, надо.
Самого укола он как-то не почувствовал. Не осталось его в памяти. Может, был, может, не был. Скорее всего, был, просто в памяти не отложился.
— Так где, говоришь, болит?
— Да в желудке вроде. Вот тут примерно, — показал рукой Павел на выпуклость под кожей.
— Ага, ага. — Руки доктора потянулись к пупку. — Так уж и в желудке. Все готово? Отлично, отлично.
Павел наклонил голову и увидел, как руки врача раздвигают его пупок. Почему-то вспомнилась виденная по телевизору сумка кенгуру. Только он ведь не кенгуру, у него там ничего раздвигаться не могло.
— Все нормально? Не больно?
— Нет…
Но в то же время его удивление не было очень сильным. То есть оно не переросло в страх. Врач же, он знает, что делать. И к тому же действительно было не больно.
Кожа отошла в сторону, явив на свет красноватую поверхность. Но не мышцы, это точно. И на ней, на этой поверхности, было нечто. Точнее, три нечто. Черные. Два — размерами и даже формой похожи на насосавшихся пиявок. Одно поменьше, другое побольше. И явно живые. Но не пиявки. А третье… Третье, размером так с мелкого птенца, тоже черное, имело странную форму тела и, самое главное и поразительное, крыло. Одно. Оно стояло торчком и напоминало не то крыло летучей мыши, но только кистевую его часть, не то парус китайской джонки — с перепонками, между которыми натянуто нечто среднее между кожей и паутиной. И еще оно было очень маленьким, хотя и топорщилось, по длине не превышая размеров тела. И это не то росло, не то присосалось к животу Павла.
— Тэк-с, — проговорил врач, взял это нечто рукой, а второй, держа в ней скальпель, ловко отсек черное от красно-бурого. Боли при этом не было.
Павел хотел спросить, что это, но сил задать вопрос отчего-то не хватило. Или мужества. Он только смотрел, как это, зажатое в кулаке врача, слабо шевелится, пытаясь вырваться.