— Только так давай, — решительно сказал Горнин, — неделя.
— Ну ты даешь! А если не хватит? Нет, ты как хочешь, но завтра, например, у меня весь день уже расписан. А потом, откуда я знаю? Ты меня хочешь в рамки поставить, когда я для тебя — для тебя, Саня, — стараюсь. Ты чего? А если…
— Неделя! Или…
— Ну что ты за козел? — озлился Перегуда. — Мне это что, одному надо? Тебе тоже, между прочим, мошонку прижмут. И, кстати, в первую очередь.
Коллективизм и взаимовыручка, чувство плеча — вот что нам позволяет чувствовать свое истинное превосходство, вот что нам позволяет совершать то, о чем некоторые не могут и мечтать!
— Да и хрен бы с ним, — резко сказал Горнин.
Не то чтобы он уже смирился. Нет. Вот то, что начал злиться, это точно. Наверное, это стало ответом на злость Перегуды, не исключено, что наигранную, и, главное, его хамство.
— Ладно, — резко сдался Роман Георгиевич. — Попробую. Только ты \ок не торопи. Ну по рукам?
Он протянул через стол свою руку с холеными ногтями. Иной рабочий не зарабатывает за месяц столько, сколько «друг Рома» тратит на маникюр, прическу и прочее, не считая сеансов массажа и бани. Про остальное даже самой скандальной прессе писать страшно: не поверят. Впрочем, средства массовой информации никогда не располагали данными об их деятельности. Разве что косвенными. Но и те совместными усилиями удавалось гасить. Удавалось, удается и будет удаваться!
— По рукам. Но с тебя гарантии. Если уж что… Сам понимаешь.
— Договорились. Давай установку.
— Готов?
— Давай.
— Принимай…
Перегуда распахнулся, но Александр Петрович пока не знал, что же такое передать для Павла. Он был в растерянности. Получалось, что он отдавал, фактически продавал в рабство, пусть даже временно, всего на неделю, своего даже не сотрудника, но свою надежду. Как это будет выглядеть? Он, маг, как говорится, высшей категории, хотя такой категорийности конечно же никто не ведет. Эксперт — и вдруг отдает своего человека — мага! — кому-то… Ну не в рабство, конечно. И не продает. Передает. Сообщество этого может не понять. И не принять. Хотя передачи учеников от учителя к учителю в истории известны. Для повышения квалификации. Зачастую для того, чтобы выведать у другого мэтра его знания. И это, в общем, не считалось грехом или нарушением правил. Это было в русле, в практике сообщества, в котором каждый был хранить свои секреты, пользоваться ими и приумножать их, пока кто-то другой не хотел или не должен был ими завладеть.
Это как с ядерным оружием. Если им владеет всего одна страна, то все остальные волей или неволей становятся перед ней на колени. Все! Но когда аналогичное появляется у второй, третьей, а то и четвертой сторон, возникает пусть хрупкое, но равновесие. Ни один маг не хочет, чтобы кто-то был сильнее его. В смысле ни один маг-директор. На этом и строится весь расчет.
Паша…
Нет, не так. Ну какой Паша? Не чаю же попить его приглашает Павел Евгеньевич!
Как это, оказывается, трудно. И тут еще Перегуда сидит весь из себя распахнутый, как створка моллюска. Что это у него там красненькое шевелится? Поранился, что ли? Или от напряжения?
— Саня! — поторопил Роман Георгиевич.
И Горнин выдал текст. Всего три предложения, но они родились как-то сразу, вдруг, как, наверное, это бывает у поэтов. Вдруг родилось то, чего до сего дня он даже не представлял.
И устало откинулся назад, на кожу спинки кресла. Он действительно устал. Устал до того, что спать захотелось.
— Ну все, пошел я, — поднимаясь, сказал Роман Георгиевич.
— Давай.
Горнин смотрел, как «почтальон» подошел к двери, как аккуратно снимает свое заклятие и убирает его, словно сминая, растворяет в пальцах. Да, такой рвать «заплатки», даже чужие, не будет, этот все аккуратненько приберет. Хозяйственный. Этот своего не упустит.
Прикрыв глаза, Горнин попытался расслабиться. Как это всегда бывает при закрытых глазах, слух обострился, и он услышал — или это всего лишь игра воображения? — удаляющиеся шаги Перегуды. Что же там у него за красненькое шевелилось? Вроде как язычок какой. Что-то знакомое вроде.
Он расслабил мышцы плечевого пояса. Пять минут. Нужно покемарить всего пять минут, восстановить силы. Хоть они и не вступили в открытую борьбу, но все равно этот разговор дался нелегко. Напряжение было сильным. Очень сильным… Но все прошло… Теперь хорошо… Спокойно…
Привычно погружаясь в полусумрак расслабления, он вдруг краем сознания поймал какую-то мелодию. Это нормально, это тоже способствует релаксации. Беспокоило только то, что он не может ее узнать. Это раздражало. Как в телевизионной передаче «Угадай мелодию». Мотив вроде знаком, а вот слова никак не вспоминаются, из-за чего и мотив все время ускользает. Что за ерунда! Ну не все ли ему равно, он, в конце концов, в конкурсе не участвует. Нужно взять другую песенку, хорошо знакомую и беззаботную, и она вытеснит этот мотив. Есть из-за чего голову ломать!
И он уже выбрал песню про Костю-моряка, когда вдруг вспомнил. Вспомнил! Действительно, давно он не слыхал этой песни, даже чуть ли не гимна, так что немудрено, что сразу не угадал. А ведь в детстве, наверное, он и сам распевал про пионерские костры. Да что там наверное — наверняка! Просто в памяти это не сохранилось.
Он отдался этой мелодии, хотя засыпать под нее было как-то диковато. Во всяком случае — непривычно.
Взвейтесь кострами, синие ночи! Мы пионеры — дети рабочих…
Нет, никакой пионерской романтики он в детстве не ощущал. И вообще его детство было далеко не романтичным. Да и какая может быть романтика в условиях полного и всеобъемлющего тоталитаризма взрослых — родителей, воспитателей, учителей, старших ребят, пионервожатых и даже прохожих, не говоря уж о соседях.
Близится эра светлых годов…
И что это его сегодня на воспоминания потянуло? Просто день ностальгии какой-то. То речи с партийных съездов, то вот эта песня.
Клич пионеров: «Всегда будь готов!»
Что?!
Сонливости как и не было. Горнин вскочил, а кресло как живое и, будто испуганное его резким движением, откатилось назад и врезалось в стену. После чего развернулось и скакнуло обратно, ударив хозяина в спину. Тот громко, в полный голос, выругался.
Секунды не прошло, как в кабинет заглянула Лидочка. Лицо ее было испуганным.
— Вы меня звали, Александр Петрович?
Он уставился на нее, борясь с желанием матерно обругать и ее. Не за что-то конкретное, а потому, что она попалась ему под руку.
— Так, — наконец проговорил он, тяжело дыша, но стараясь говорить спокойно. — Найди мне Мамонтова. Быстро найди.
— А где он? — простодушно спросила секретарша, обманутая спокойным тоном директора.
И тут он не выдержал.
— Не знаю! — рявкнул он так, что эхо прокатилось по притихшему офису. — Сама думай!
Лидочка, как загипнотизированная, смотрела на него и моргала, не то готовясь расплакаться, не то таким способом пытаясь понять, что от нее хотят и в чем вообще дело. Орали на нее редко.
— Ну! — подстегнул он ее, и это подействовало. Секретарша скрылась, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Горнин раздраженно подошел к окну. Машины Перегуды уже не было видно. Ну естественно! Нагадил и поспешил убраться. Да еще как нагадил-то! Горнин зло погладил подбородок, подросшая щетина ответила ему треском.
Теперь он все понял. Все сложилось. И тот красненький язычок, и цитаты из советского прошлого, и песня эта дурацкая. Провел его комитетский прихвостень, как последнего дурака обвел вокруг пальца. И ведь на чем, на чем!
Еще в те, прежние времена ходили неясные слухи, будто бы партийные вожди, на словах отвергающие всякую религию, колдовство, гадание, астрологию и прочее, на деле всем этим активно пользовались. Под эгидой КГБ будто бы работали несколько групп спецов, на самом деле обслуживающих интересы высших партийно-государственных чиновников. Слухи были невнятными (понятное дело, что никто и никогда не имел возможности их проверить), но в профессиональной среде они упорно циркулировали. И в психбольнице, где в то время работал Горнин, такие разговоры тоже имели место, а психиатры — люди особые, им, в силу профессии, известно многое из того, о чем другие могут и не догадываться. Был, кстати, и один больной, порой рассказывавший преинтересные вещи.