На карточке было написано: «Бренда, леди Родли, Родовое Поместье, замок Квирм, Квирм». Кто бы мог подумать, пришло ему в голову, что это ходячее ожившее стойло было вдовствующей герцогиней Квирм, которая обладала столь обширными земельным владениями, что их было невозможно охватить глазом с самой высокой горы в ясный день. Валет не одобрил бы подобного. Казалось, это был особый вид нищеты, который могли себе позволить только очень, очень богатые…
Именно так вы можете обладать властью на земле, подумал он. Вас никогда не заботят любые притязания и мысли кого бы то ни было, но и вы никогда до конца ни в чем не уверены.
Он вернулся в дом. Дверь была распахнута. Она вела в большой, но темный и душный зал. На стенах в полумраке висели головы убитых животных. Казалось, Рэмкины представляли животному миру большую угрозу, чем ледниковый период.
Бодряк бесцельно брел по галерее цвета махагони.
Это была столовая, где стоял стол, сидя за дальним концом которого люди находились в другой временной зоне. Один конец стола был заставлен серебряными подсвечниками.
Стол был накрыт на двоих. Набор ножей и вилок располагался по обеим сторонам каждой тарелки. Старинные бокалы поблескивали в свете свечей.
Ужасное предчувствие охватило Бодряка в тот же миг, как запах «Очарования», самых дорогих духов доступных в Анк-Морпорке, долетел до него.
– Ах, капитан. Как прекрасно, что вы пришли.
Бодряк медленно, без видимых усилий, повернулся.
Леди Рэмкин стояла позади, во всем блеске великолепия.
Бодряк был несомненно потрясен голубым платьем, переливающимся в свете свечей, огромной копной каштановых волос, и слегка озабоченным лицом, которое подтверждало, что целый батальон художников и декораторов только что разобрал свои подмостки и удалился прочь, а легкое потрескивание гласило, что под ним все затянуто в корсет и подвергается давлению, которое обычно можно найти только в глубинах больших звезд.
– Я, э-э, – сказал он. – Если вы, э-э. Как вы сказали, э-э. Я пришел, э-э. Платье весьма вам идет, э-э. Чрезвычайно, э-э. Очень, э-э.
Она приосанилась перед ним как блестящее осадное орудие.
В каком-то полусне он позволил проводить себя к креслу. Он вынужден был есть, ибо слуги являлись невесть откуда с блюдами, напичканными разнообразными блюдами, а затем позже появлялись, чтобы забрать тарелки. Дворецкий время от времени воскресал, чтобы наполнять бокал за бокалом странными винами. От свечей исходило тепло, достаточное чтобы на нем готовить. И все время леди Рэмкин вела беседу, весьма оживленно и немного натянуто, – о размерах дома, об обязанностях, возлагаемых недвижимостью, о мнении, что настало время Занять Более Серьезное Положение в Обществе, в то время как заходящее солнце окрасило комнату в багровые тона, и в голове у Бодряка все закрутилось и завертелось.
Общество, пытался он понять, не знало, что может его поразить. Драконы не упоминались ни разу, хотя спустя какое-то время некто положил свою морду на колени Бодряку и пустил слюни.
Бодряк обнаружил, что не в состоянии поддерживать беседу. Он почувствовал себя обойденным с флангов и осажденным. Он произнес реплику, надеясь достичь положения, из которого можно было спастись почетным бегством.
– Куда, как вы думаете, они подевались? – сказал он.
– Куда что? – сказала леди Рэмкин, на миг остановившись.
– Драконы. Эррол и его же… девушка.
– Куда-нибудь в уединенное и скалистое местечко, как я могу вообразить, – сказала леди Рэмкин. – Излюбленное место для драконов.
– Но он… она волшебное животное, – сказала Бодряк. – Что произойдет, когда волшебство улетучится?
Леди Рэмкин наградила его сияющей улыбкой.
– Большинство людей хотели бы это знать, – сказала она.
Она перегнулась через стол и коснулась его руки.
– Ваши солдаты думают, что вы нуждаетесь в уходе, – кротко сказала она.
– Неужели? – сказал Бодряк.
– Сержант Двоеточие сказал, что думает, что мы будем уживаться как особняк с огнем, его объявшим.
– Он так сказал?
– Он сказал кое-что еще, – сказала она. – Что же? Ах, да: «Это шанс один из миллиона», – сказала леди Рэмкин. – Я думаю, он сказал, «но может получиться».
Она улыбнулась.
И тут до Бодряка дошло, что в своей собственной категории она по-своему прекрасна; это была категория всех тех женщин, за всю его жизнь, которые думали, что он никогда не удостоит их улыбкой. Она не могла поступить хуже, но, впрочем, не могла поступить и лучше. Возможно, это было установившееся равновесие. Она не могла стать юной, но, положа руку на сердце, кто бы это смог? А она обладала стилем и деньгами, здравым смыслом и самоуверенностью, а также всеми теми вещами, которыми он не обладал, и она открыла свое сердце, и если вы позволили ей это, то она могла вас поглотить; женщина была подобна городу.
И в конце концов, будучи осажденным, вы делали то, что всегда делал Анк-Морпорк – распахнуть ворота, позволить завоевателям войти и сделать их своими.
Как бы вы начали? Она, казалось, чего-то ожидала.
Он пожал плечами, взял в руку бокал и попытался подыскать подходящую фразу. Одна фраза закралась ему в голову.
– За вас, крошка, – сказал он.
Гонги, вразнобой отбивающие полночь, простились с уходящим днем.
(…и дальше по направлению к Ступице, где Бараньи Вершины соединяются с неприступными пиками центрального массива, где странные волосатые создания блуждают по снегам, где метели вьются поземкой над замерзшими вершинами гор, огни одинокого ламаистского монастыря поблескивают над глубокими долинами. Во внутреннем дворе двое одетых в желтое монахов укладывали последний ящик с зелеными бутылочками на телегу, приготовившись к невероятно тяжелому путешествию вниз на далекие равнины. На ящике виднелась надпись, нанесенная аккуратными ударами кисти: «Мистер В.М.Г. Ковырялка, Анк-Морпорк».
– Знаешь, Лобсанг, – сказал один из монахов, – никак не могу понять, что он делает со всей этой всячиной.)
Капрал Валет и сержант Двоеточие отдыхали в тени у «Штопаного Барабана», но выпрямились, как только оттуда вышел Морковка, неся поднос. Сбоку почтительно вышагивал тролль Осколок.