Забытый нами Вейас зашевелился на диване, потянулся ко мне, но я отпрянула.
— Ну и ладно, — захотелось выбросить дрянную вышивку в камин. Нет, здесь нельзя. Лучше у себя. И не показывать слёз. Веломри не плачут. Никогда.
Забрав у нянюшки вышивку, я улыбнулась, как требовал этикет, и побежала к себе, забыв даже пожелать спокойной ночи на прощание. Опять заругают! Но так гораздо лучше, чем показать слёзы.
Ночная прохлада бодрила. Я распахнула окно спальни и проскользнула в узкий проём, прошлась по парапету до приметной башни, ухватилась за выступ, подтянулась и нырнула в щель бойницы. Даже кстати, что я такая тощая и маленькая — всегда найду место, где спрятаться. Здесь наверху хорошо: лежать на смотровой площадке, разглядывать звёздные рисунки и думать.
Я ещё долго перебирала пальцами вышивку. Ветер давно стёр слёзы с лица, но боль не уходила. Я так старалась выполнить узор идеально, но всё равно никому не понравилось. Нет души. Можно купить дорогую ткань и нитки, можно обрисовать силуэт мылом и наловчиться делать ровные стежки. Но где взять душу, если её нет?
Вышивка упала на пол. Я достала из-за пазухи медальон с портретиком и принялась рассматривать изображённую на нём женщину. Моя мама была южанкой. Очень красивой: темноволосая, темнобровая, кареглазая. И большой искусницей: прекрасно шила, вышивала, рисовала, пела и танцевала. Все её обожали, особенно отец с нянюшкой. Всё, что я знаю о ней, — с их слов. Она умерла сразу после нашего с Вейасом рождения. Отец до сих пор тоскует, хоть и не говорит.
Мы с Вейасом совсем на неё не похожи: оба светловолосые настолько, что кажемся седыми. Глаза невыразительные и холодные — блёкло-голубые, как у отца. И если Вейас выделяется мелкими точёными чертами и холёной красотой, то я невзрачная бледная мышь, которой даже ни одно платье не идёт. Со своей внешностью нужно смириться — тут уж ничего не попишешь. Нянюшка говорит, что добрый муж будет любить меня и жалеть, какой бы дурнушкой я ни была. Надеюсь, она права.
Говорят, он приедет из жаркого степного края и увезёт меня к себе. Там нет ни лесов, ни каменистых пригорков, даже снега зимой не бывает. Что за зима без снега? Днём с этой заброшенной башни виден и густой бор на юге, и прозрачные озёра на западе, и гряды древних курганов на востоке, и вьющаяся меж холмов дорога на севере. Как я буду жить без всего этого? Без шалостей Вейаса, без назиданий отца, без нянюшкиных сказок. Хозяйство, дети… Какие дети, ведь я сама ещё ребёнок? Ребёнок, который не желает вырастать. А церемония взросления всего через пару недель!
Так хотелось научиться к этому времени делать хоть что-то идеально, как мама. Рукодельничать, раз уж с песнями и танцами не вышло. Но, видимо, этого я тоже не унаследовала. Нет души… Может, её нет, потому что нет мамы? Она бы рассказала и про красоту, и про мужа, и про рукоделие. Почему боги забрали её так рано? Нянюшка права, не нам их судить.
Я подняла вышивку и вгляделась внимательней. Не так уж и плохо. Хорошо, что не сожгла: жених через пару дней на помолвку приедет. Без подарка-то стыдно встречать, а ничего лучше я уже не придумаю. Как говорит нянюшка, главное — не подарок, а внимание. Я уж постараюсь быть внимательной и любезной. Тогда, быть может, никто не заметит моей невзрачности и неумелости.
Я снова взглянула на небо, чистое, с растущей, но все ещё неполной луной. Сверкнула звезда и понеслась к земле, будто рисунок Охотника подмигнул, напоминая о давешнем сне. Отбросив страшные видения, я взяла лишь то, что меня очаровало — Огненного зверя на фоне беспроглядной тьмы. Именно его вышью следующим и подарю отцу на прощание. Хорошо, что красных ниток осталось много. Нужно найти отрез чёрной ткани. Жаль, что из неё только траурные одежды шьют, но я достану. Надо торопиться. И плевать на кошмары!
Микаш помнил тот весенний день восемь лет назад, как будто это было вчера.
Пахло грозой. Он возвращался с поля, где корчевал пни вместе со взрослыми мужиками. Свой участок Микаш давно очистил, но соседский мальчишка, которого отец взялся приучать к пахоте, сильно повредил спину. Мужик попросил подсобить, чтобы управиться засветло. Такое от него исходило отчаяние, что Микаш не смог отказать. Теперь возвращался в ночи, потный и чумазый, как маленький демон-трубочист. Поясница ныла, ноги не сгибались, в голове шумело от усталости, а ведь он хотел ещё в ночное идти табун выпасать. Коневоды всегда хорошо платили: сеном, овсом и даже овечьей шерстью. Мать ткала из неё пряжу на продажу, чтобы хоть как-то сводить концы с концами. Заругает!