Попытки удержать мир целым чувствовались так, как будто у меня из черепа вырывают глаза. Еще страшнее, чем физическая боль, был цепенящий, удушливый ужас, который всегда приходил следом. И я нутром чувствовал, что, если хоть раз позволю исчезнуть всему миру, мне будет уже не найти пути назад. Если я был еще в состоянии говорить, я просил Дассина остановиться, стереть вернувшееся ко мне, избавить меня от крупиц холодного рассудка, уверяющих, что мне никогда не обрести целостность, пока я не вспомню все.
Что же отвечал мне мой учитель, мой спутник, мой хранитель, когда я умолял его о милосердии? Он гладил мою трясущуюся голову, разжимал дрожащие пальцы, которыми я отчаянно вцеплялся в его мятый балахон, и говорил:
— Сегодня мы немного перестарались. Отдохни на часок подольше, прежде чем мы начнем снова.
Поскольку вопросы, одолевавшие меня, мои жалкие попытки разобраться в том, кем я был, и жизнях, которые прожил, были, разумеется, лишь неизбежным следствием занятий с Дассином.
В бытность свою Целителем в человеческом мире, я забрел однажды в глухую деревеньку Пернат. Ее жители нашли дерево, плоды которого, высушенные, размолотые и смешанные с вином, вызывали путающие видения, принятые этими людьми за послание их богов. Селяне пили зелье, отбивающее желание есть, и заботиться о себе. Когда я нашел этих несчастных, трупы их истощенных, заброшенных детей валялись по всей деревне. Несколько еще дышащих взрослых умирали от голода и болезней. Хотя они прекрасно знали, что безграничная глупость довела их до жалкого состояния, они не могли отказаться от зова своих богов. Теперь я понимал их. Даже вымотавшись до того, что уже не было сил ни есть, ни пить, рыдая от истощения и безумия, я не мог отказаться еще раз отведать даров Дассина. Дассин — мой хозяин и подданный, мой тюремщик, целитель и палач.
Порыв холодного ветра рванул капюшон моего белого одеяния, сдернул его с головы и швырнул мне за шиворот горсть снега с голой ветки. Я потянулся назад закоченевшими руками и стряхнул снег, лишь несколько ледяных капель стекли по спине. Дрожа, я спрятал чуждые мне ладони в складки шерстяного одеяния.
«Кто я? Что случилось со мной?»
— Идем, пора спать.
Я не слышал, как Дассин открыл дверь.
Он уже исчез в доме, оставив вход открытым. Он не ожидал, что я отвечу. Слова теперь давались мне с усилием. Я поднялся и проследовал за ним через сад, оставил легкие сандалии у двери. Даже в такой морозный день мне нужен был свежий воздух — напомнить себе, что мир существует вне моего изломанного сознания. Наше последнее занятие закончилось лучше прочих. Без паники. Без бреда. Без мольбы.
Когда я вошел в дом, оставив остальной мир за спиной, Дассин указал мне на чашку чая, стоявшую на столе.
— В такие дни тебе не стоит выходить наружу. Мне не нравится, когда ты так мерзнешь.
Я покачал головой, одним скупым движением отказываясь и от его участия, и от напитка. Еще два удара сердца, и я засну и избавлюсь от тревог.
Моя спальня представляла собой маленькую комнату без каких-либо излишеств, примыкавшую к рабочему кабинету Дассина. Голые стены и пол из массивного камня надежно защищали от шума и дыхания внешнего мира, которые могли нарушить ее полное однообразие. Несмотря на использованный при ее постройке материал, комната не казалась ни пещерой, ни тюремной камерой. В ней было чисто и сухо. В огромное окно без решеток были вставлены толстые стекла исключительной прозрачности. Постель, умывальный столик и никаких дверей: только пустой проем, ведущий в загроможденный кабинет. Кровать была удобная, хотя мне никогда не позволялось наслаждаться ею целую ночь.
Дассин будил меня после нескольких часов отдыха, в любое время дня и ночи. Он вел меня, спотыкающегося, в холодный, неопрятный кавардак из книг, столов, горшков и склянок, который он сам именовал лекторием. Затем заставлял меня раздеться и сесть, нагим и дрожащим, в круге из высоких свечей. Каждый раз он спрашивал моего согласия продолжать, и, уподобляясь иссохшим жителям Перната, я отвечал, что снова готов отправиться навстречу видениям. Дассин начинал читать заклятия — тихо, ритмично, спокойно, едва ли не с добротой, — пока пламя свечей не взвивалось выше моей головы с ревом сотен водопадов. К тому времени я уже не мог чувствовать ничего, кроме света, струившегося в мои глаза, голову и легкие. Он просачивался сквозь каждую пору моего тела, пока, как мне казалось, я сам не должен был засиять.
И сразу же передо мной рождался еще один день, прежде для меня недоступный. В сотворенном Дассином свете я снова видел лицо матери, поющей мне колыбельную. Замысловато сплетенные слова и мелодия обретали зримые формы и сливались с детскими снами. Среди этого сияния я вновь слышал голос любимого мной отца. Я видел его, сидящего в зале правосудия, с добротой и честью правящего теми, кто сжег его заживо, едва прослышав, что он — чародей, наделенный чуждой им силой. В сиянии этих свечей я снова изучал искусство исцеления у своей наставницы Селины, ощущал жгучий поцелуй кинжала в миг, когда я делился даром жизни с больными и умирающими. Я слышал рассказы о кровавом истреблении моей семьи и народа, разорении моего дома. Я вновь перечитывал книги — любимые и те, что нагоняли на меня скуку. Я вновь переживал детские обиды и юношеские открытия, я вновь влюблялся в археологию, обретал знания об истории, культуре, искусстве народа, к которому не принадлежал, но который мои предки приняли как свой собственный.
Часы, дни, недели я переживал в сиянии свечей Дассина. Когда же оно, в конце концов, меркло, а мой разум с усилием возвращался к смутному осознанию себя, мой наставник сообщал, как долго меня не было — четыре-пять часов обычного времени.
Убрав свечи и вернув мне одежду, он делил со мной еду и питье, ждущие на подносе посреди обшарпанного соснового стола. Пища была простой и сытной, и ее всегда было вдоволь. Я ел, сколько мог, а затем гулял по саду, наслаждаясь солнечным или лунным светом, вдыхая сладость свежего воздуха. Затем я неизбежно возвращался к тому, что мне удалось узнать — пока мои вопросы не приводили меня на край пропасти. Тогда Дассин отсылал меня спать и, спустя несколько часов, будил, чтобы начать все заново.
Я не имел представления, как долго я уже остаюсь с Дассином. Время утеряло изначальную простоту, и каждый восход предупреждал о дальнейшем искажении. Где-то, среди недель и месяцев, истинное прошлое стало началом… вечности ошеломляющей путаницы, которая и будет тянуться, пока Дассин закладывает в мою голову основы, позволяющие говорить со мной о Мосте Д'Арната и о том, что сделали со мной мои попытки предотвратить его разрушение. Теперь же он изъяснялся в самых расплывчатых понятиях, объясняя, что истина случившегося должна сама открыться мне, как только я переживу ее заново.
Этим ранним утром — ярким, ветреным, морозным утром, когда мир сохранил свою целостность, — Целитель наблюдал, стоя в дверях лектория, как я сбросил одежду и зарылся в ворох мятых подушек и покрывал. Я уже закрыл глаза, когда почувствовал наброшенное на голое плечо одеяло и руку, коснувшуюся моих волос.
— Спокойного сна, господин мой.
— Д'Натель, просыпайся! Ты должен встать. Псы подняли лай, и нам следует немного с ними прогуляться. — Дассин тряс меня с непривычной силой.
Обычно он не звал меня этим именем — моим, но не тем, которое я ощущал в наибольшей степени собственным. Если б не слабость, я, наверное, удивился бы больше, но сегодня я лег на рассвете, судя по освещению, все еще было раннее утро, а тяжелые, затекшие конечности свидетельствовали о том, что я не успел даже сменить во сне позу.