Женщина направляется ко мне. Я опускаю стекло и протягиваю ей пластиковую паспорт — карточку. Она вставляет ее в валидатор и ждет несколько секунд, а потом задает глупый самоочевидный вопрос:
— Heißen Sie Robert Jordan? Sind Sie der Bürger von den Konföderierten Staaten von Amerika?
Что отличительно, говорит на правильном немецком, не на канакише или какой‑нибудь другой дряни. Гордится родиной. И ведь, главное, наверняка знает английский, но принципиально хочет показать свою активную гражданскую позицию. Что ж, дорогая Гюльчатай, ты истинная арийка.
Я отвечаю ей с легкой иронией:
— Ja, steht es dort doch nicht geschrieben?
Она смотрит на меня исподлобья с таким видом, как будто я ей только что предложил оральный коитус. Да у тебя комплексы, детка…
— Hier steht es auch geschrieben, — говорит она, пытаясь казаться равнодушной, — dass Sie Geschichtsforscher sind und Deutschland zwecks der Forschung von der Nazi‑Vergangenheit gekommen sind.
На слове "Nazi" голос ее подрагивает, и глазки загораются нездоровым любопытством. Вот он, бич всех полукровок. Почему‑то их всегда намного сильнее остальных интересуют проблемы расизма, нацизма, семитизма, антисемитизма и прочих " — измов", которые делят человечество на сверхлюдей и унтерменшей. У тебя железно комплексы, детка…
— Ja, das stimmt, — я снимаю солнцезащитные очки и ослепительно улыбаюсь.
На Гюльчатай — Доротею это действует самым неожиданным образом. Она краснеет. Оно и понятно: благодаря наномаску, я сегодня блондин с темно — голубыми глазами. Ты ведь, детка, всегда мечтала лечь под арийца, а у тебя из трахарей только чистокровные тюрко — ниггеры… комплексы… комплексы… куда ж без них?..
— Sie haben eine interessante Arbeit, — говорит она, пытаясь взять себя в руки.
— Arbeit macht frei, — отвечаю я.
Гюльчатай — Доротея смущается еще сильней. Знакомая любому почитателю свастики фраза. Мне начинает казаться, что каждый день перед сном она молится на портрет старины Адольфа, а вместо молитвенника держит в руках Майн Кампф.
— Solche wie Sie wecken bei einiegen Erbostheit, — говорит она, извлекая паспорт из валидатора, — und bei anderen Bewunderung.
Мой ответ не заставляет себя ждать:
— Jedem das Seine.
Глаза ее слегка увлажняются, она медлит, будто желает что‑то сказать, но не решается. Не сомневаюсь, что такие как я вызывают у нее не озлобление, а именно восхищение. Ну же, давай, ты же, полукровка, мечтающая о чистой расе, эмансипированная бабенка, предложи мне, Гюльчатай, свидание. Не лишай меня удовольствия отказать тебе в самой скабрезной форме.
Взгляд женщины скользит по моему плечу и останавливается на руке, на татуировке в виде тройного "К".
— Ku‑klux‑klan? — спрашивает она.
Я, не скрывая иронии, отвечаю:
— Nein, Kinder, Kirche, Küche.
Лицо тюрко — арийки, у которой напрочь отсутствует чувство юмора, каменеет. Ну да, задел за больное, указал место. А ведь она совсем другого мнения о себе.
— Herzlich willkommen, — цедит она сквозь зубы, возвращает паспорт, и спешно удаляется.
Прощай, Гюльчатай, или как там тебя…
Открываются ворота, и я въезжаю в Закрытый Берлин. Это совсем иной мир. Чистый, стерильный, утыканный камерами наблюдения. На улицах автомобили, в основном на электродвигателях. Справа от меня что‑то вроде сквера, засаженного вечнозелеными деревьями. Из‑за генной модификации они не сбрасывают листву даже зимой. Слева пятиэтажки. Стены их покрыты специальным напылением, которое меняет цвет домов в зависимости от времени суток. Сейчас здания бледно — серого цвета, однако ночью они будут светиться, так что потребность в электрическом освещении улиц снижается. Дороги блестят — они моются спецсредствами. И, несмотря на октябрь, пахнет весной. Все те же вечнозеленые деревья испускают феромоны, благотворно действующие на человеческую психику. Такой вот элизий. Несмотря на упадок Европы, здесь до сих пор есть чему подивиться…
Внутри меня Роберта Джордана невольно теснит жлоб. Завистливая, мелочная, заносчивая в своей косности скотина. Она мне знакома. Более того она знакома каждому русскому человеку со времен Петра Великого, со времен Смуты, может быть, даже со времен Ивана Грозного… впрочем неважно. Эта внутренняя тварь в зависимости от обстоятельств и полученного в детстве и юношестве внушения либо верещит о говно — стране, сраной рашке, которую надо бы преобразовать до полного уничтожения, либо о великой духовности великого народа — богоносца, для которого татьба и мздоимство суть проявления этой самой духовности и патриотизма.