— И он дал тебе ответ?
— Да.
— Хороший ответ?
— О, да.
Мне совсем не хотелось знать, что это был за ответ. Я и так могла его себе представить. Если бы мне вздумалось выдумать апологию Инлэ, я, врач, сделала бы это без особого труда. Тем меньше труда пришлось затратить самому Инлэ.
— Ли, ты ему веришь?
— Да, Майа. Да.
— Но он ведь мог тебя и обмануть.
— Нет, не мог. Ты же знаешь, люди не могут меня обмануть. За всю мою жизнь ещё никому это не удалось.
— Инлэ — не человек.
— Ошибаешься. Он человек. Его последнее тело было человеческим — то самое, с которого содрали кожу. И он страдает, как страдал бы человек.
— Да? Только это тело, Ли. Не дух.
— Ты же антрополог. Ты знаешь, в какой мере тело формирует дух. В полной мере, Майа. На все сто процентов. Знаешь, на что он похож? Ментально? — Ли подался ко мне, в его лице была боль. — Помнишь тех африканцев, что я тебе сюда привозил? Руандийцев? Майа, Инлэ похож на беженца из зоны геноцида. Он искалечен непоправимо, до глубины своего существа. С таких людей как будто сорвали крышку, вытряхнули и растоптали всё, что составляло их достоинство, личность, их сокровенную тайну. Осталось одно лишь израненное, нагое «я», болезненно обострённое самосознание перед лицом абсолютного разрушения. Он говорит о своём суде и казни так же, как беженки рассказывают о групповых изнасилованиях, которым они подверглись. Он рассказывает, как уничтожили его людей и зверей, так же, как беженцы говорят об убийстве своих родных и соседей.
Я содрогнулась. Я очень хорошо помнила этих беженцев.
— Он как ребёнок, у которого на глазах подожгли его дом, зарубили родителей, братьев, сестёр и домашних животных, а самого его ударили по голове и бросили среди трупов, приняв за мертвеца. Таков наш ужасный Враг, Майа. Таков тот, кого нам предписывали бояться и ненавидеть.
Боже, Боже, Ли… Какое в твоих глазах горе, какая горечь! Эти эмоции не свойственны тебе, эти слова не свойственны тебе. Оставаться у меня на завтрак, снимать маску, говорить о вере — всё это не ты! Или всё-таки ты? Неужели я тебя так неправильно оценила? Я просто ничего не видела, была слепа… Или же ты действительно изменился? Если некая встреча сорвала с твоей души крышку и обнажила всё это, спрятанное, словно Янтарная комната, до роковой поры — то что это должна была быть за встреча? Что могло тебя так глубоко достать?
— Ли, — сказала я, страшась и желая ответа, — скажи, пожалуйста… какого рода твои отношения с Инлэ?
Что, если он сейчас скажет мне правду?
— Сейчас увидишь, — Ли встал и начал расстёгивать рубашку. Пуговица, вторая… На груди у него был медицинский пластырь. Он расстегнул последнюю пуговицу и распахнул рубашку.
— Смотри.
Ли сорвал пластырь.
На его обнажённой груди была рана. Три алых пятнышка, три кровавых колодца, три пробоины прямо над сердцем, чуть слева. Я сразу поняла, что это след пальцев — указательный, средний и безымянный. Я подняла руку, примериваясь — и точно, мои пальцы почти касались набухающих красных капель. Как след тёплой руки на запотевшем зимнем окне — отнимешь руку, и там соберётся вода, стечёт вниз… Капли крови сорвались и потекли по его груди. Тонкие алые потоки сползали по коже и исчезали под ремнем брюк. Инлэ поставил на нём отметину. Инлэ. На сердце Ли. Как когда-то на сердце Анри Таннхойзера.
— Я так или иначе хотел это тебе показать, — сказал он. — Они не заживут, понятно; это и не нужно. Надо остановить кровотечение.
— Нет, — произнесла я. — Нет, нет, нет…
Я схватила его за руку и потащила в кабинет. Хватая с полки ящик скорой помощи, я уже знала, что всё бесполезно, поздно, но не попытаться просто не могла. Антисептик, йод, биоклей… Ли сносил всё это без звука. Я была так на него зла, что даже не хотела спрашивать, больно ли ему — связался с Инлэ, пусть потерпит — но это было важно, и я всё-таки спросила.
— Нет, Майа. Не строй такое лицо. Они немного саднят, и всё.
— И как долго это уже..?
Нанося клей, я увидела, что пятнышки опять набухают кровью. Не поможет, ничто не поможет…
— С третьей недели зимы.
А на дворе апрель. Что стало с Ли за эти четыре месяца? Впрочем, излишняя забота. Если с ним что-то и случилось, то сразу, на третьей неделе зимы. Когда он позволил Инлэ коснуться себя. Прошедшее с того дня время уже ничего не ухудшит. И не поможет… А кстати, Ли правда это позволил?
— Ли, это следы пальцев, верно? Ты позволил ему коснуться тебя? Коснуться так?