— У нас не может быть друзей среди христиан. Думаешь, протестанты будут относиться к нам лучше, чем католики? Как только гезы одержат полную победу, они примутся чернить тех, кто им помогал.
— До сих пор у меня не было причин сомневаться в принце Оранском, — сказал Иосиф.
Шилох промолчал.
— Ты скажешь, что у меня так же не было причин сомневаться в императоре Максимилиане. Но он умер, а его наследники повели себя совсем по-иному. Что ж, все люди смертны, а некоторые на людей и вовсе не похожи. Но ты вот бранил венецианцев, а я бранил талмудистов. Но я кое-что помню. Ибо учат мудрецы: «Там, где нет людей…»
— «…старайся быть человеком», — закончил Шилох изречение Гиллеля Старца.
— Верно. Итак, ты поселишься в Голландии. Обратишься к Мартину Лопесу и Маркосу Пересу. Они помогут тебе выправить документы. Но это лишь первый этап моего поручения. Как ты, возможно, слышал, милостью господина нашего султана я еще и правитель Валахии…
— Валахия? Но это же сущая дыра.
— Безусловно. Но в качестве плацдарма для походов в Европу — дыра стратегически важная. До того как Османы присоединили ее, это вдобавок был еще и сущий гадючник. Последний господарь — этот, с мерзким прозвищем, так допек своих подданных, что они сами снесли ему голову. И вот, спустя немало лет, оттуда стали доходить слухи — один нелепее другого, причем связанные именно с этим покойным злодеем. Мои враги часто называют меня человеком неверующим. Однако природа этих слухов такова, что поверить в них не может ни один здравомыслящий человек — будь то еврей, турок или христианин. Потому я подозреваю, что распускают их представители одной из враждебных Турции держав, чтобы, прикрываясь именем убитого господаря, подготовить вторжение. Я не хочу, чтоб твой визит связывали со мной, оттого и отправляю тебя туда кружным путем. Ты поедешь туда в качестве голландца — это не вызовет подозрений. И разберешься, что там происходит.
— Понял, — сказал Шилох. И уточнил: —А какое прозвище было у этого господаря?
— Очень напыщенное. Сын Дракона, — ответил герцог. — По тамошнему — Дракула.
Хольм ван Зайчик
АГАРЬ, АГАРЬ!
ИЗ ЦИКЛА «ПЛОХИХ ЛЮДЕЙ НЕТ»
На иврите эту трагедию называют «Шоа», что значит «Катастрофа». В других языках утвердилось слово «Холокост» — «Всесожжение». Так называют еврейский геноцид, устроенный нацистами в годы Второй мировой войны. Это событие разделило на «до» и «после» не только еврейскую историю, но и мировую. Отныне тень физического уничтожения целого народа, возможность такого деяния незримо витает над мировой культурой, заставляя обращаться к событиям 30-40-х годов XX столетия историков, философов, кинорежиссеров, художников. И конечно, писателей всех стран. В том числе, и русских писателей-фантастов. Два вопроса при этом постоянно встают перед ними. Первый — что было бы, если бы Гитлеру удалось победить? И второй: неужели этого нельзя было избежать?
Мир, созданный воображением Хольма ван Зайчика, это мир альтернативной реальности. Некогда, в шестидесятые годы XIII века, Александр Невский и сын Батыя Сартак, вступивший после смерти отца на престол Золотой Орды, договорились о партнерском объединении Орды и Руси в новое, единое государство, где будет править единственно закон. И вот уже в двадцатом веке именно существование процветающей империи Ордусь делает невозможным Холокост. Как это происходит и почему — об этом рассказ «Агарь, Агарь!..».
Ничего еще не было решено.
По дымчатому зеркалу пруда скользили, выгибая шеи и любуясь собой, лебеди; тонкие черные усы раздвинутой воды медлительно плавали вслед за ними — преданно и поодаль, будто не в силах расстаться и не решаясь догнать. И пахло щемяще, прощально: стынущей водой, опадающей листвой… Вечер. Осень.
Он любил это миниатюрное, тихое и дорогое кафе, спрятанное в маленьком парке так, как прячутся дети — «Ой, ты где? Ой, я тебя потеряла! Ах вот ты где, маленький мой, за кленчиком!». Чуть ли не каждый день он приходил сюда вот уж несколько лет; порой дважды в день, и в завтрак, и в ужин. Пока тепло — сидел на открытой террасе у самой воды, в холода — внутри… Он был молод, но привычками уже напоминал старика. Он понимал это, понимал, что слишком рано становится рабом умильно сладких мелочей и мучительно сладких воспоминаний; наверное, так мстил ему мировой закон равновесия, давно предощутив, что он — нарушитель в главном, и потому смолоду стараясь припечатать его к монотонности хотя бы в пустяках.