Западный берег острова Гудим до северной оконечности крутой и скалистый. Но пограничники хорошо изучили свой край. В обрывистых, неприступных склонах был мелководный заливчик, как здесь говорят, лахта. Катер благополучно вошел в лахту, и они высадились на прибрежные камни. Начальник погранзаставы шел впереди, ему было знакомо так называемое кондаковское домовище и тропинки, исхоженные пограничным дозором. На западной стороне перешейка, соединяющего северную и южную части острова, овчарка начала проявлять признаки беспокойства. Шерсть на загривке Астры поднялась, злобно ворча, она снова взяла след и повела на восток.
Прошли первые дома поселка, свернули в распадок. Обогнули сараи. Открылось кондаковское домовище. Света в окне не было.
— Ты, поняла, Гланя? — спросил Кондаков, не отрывая взгляда от раскаленных углей.
— Война… — не то спросила, не то утвердительно сказала она.
— А хоть бы и война, нам-то что— через плечо бросил Кондаков.
— Нам-то с тобой что? Мы уйдем в Нурвоген! Вот у Вали Плицыной ребенок должен народиться — ей не все равно. Механик Тимка на инженера хотел учиться… Капитан «Акулы» мечтает в самом большом театре басом петь… Тоне Худяковой не все равно — у нее мужа в ту войну убили, не для новой у нее Сережка растет… Ты еще не был в нашем поселке, сходи посмотри. Домов за это время в десять раз стало больше. В окнах свет и везде разный, но в каждом доме одно — с моря ждут или в море провожают, им тоже не все равно. На карте наш порт малая точка, а по всей стране сколько людей — миллионы, и никому, слышишь, никому не безразлично, будет война или нет. Очерствел ты сердцем на чужбине, да и кроны эти самые по ногам тебя спутали… Пошел бы ты, Саня, и повинился хотя бы Тоне Худяковой, она председатель. Повинную голову и меч не сечет.
— Пойди повинись — лет десять дадут, — усмехнулся Кондаков.
— Ждала я тебя, Саня, долго, подожду еще…
— Годы, Глаша, уходят. Пятый десяток пошел, а я словно и не жил.
— Лучше короткую жизнь прожить человеком, чем долгую подлецом.
Кондаков подошел к ней вплотную, поставил на лавку колено, схватил Глафиру за руки, больно сжал.
— Понимаешь, что говоришь?!
— Понимаю. Ты кому, Кондаков, в покрученники нанялся?!
— Глафира, — глухо сказал он, — знаю, ты на язык горазна! Былички свои побереги для вечерок! Я тебя в последний раз спрашиваю: уйдешь со мной?
— Нет, не уйду. И тебе не будет попутного ветра…
Послышался злобный собачий лай. Кондаков бросился к двери, прислушался.
— Почудилось…
Глафира подошла к столу и вывернула фитиль. Искрясь и шипя, он быстро разгорелся. Свет спугнул тени по углам.
Только теперь Кондаков увидел в ее руках берданку. Давясь от смеха, он присел у порога и с трудом выговорил:
— Насмешила, Гланя… Чего это ты берданку сняла?
— Я тебя, Саня, долго ждала. Не один родник слез в подушку выплакала. Чем мечте моей по тюрьмам мыкаться, лучше я ее своими руками… — женщина подняла ружье.
Вера в любовь Глафиры была так сильна, что, весь сотрясаясь от смеха, Кондаков сказал:
— Да оно, Глаша, и не выстрелит… Затвор ржа поела, ложе червь проточил.
Сухо щелкнул на взводе курок.
Капитан Клебанов знал, что Свэнсон вооружен пистолетом. Не желая рисковать никем из своих людей, он сам подошел к двери дома и прислушался. Внезапно в окне вспыхнул свет, и до слуха Клебанова донесся мужской смех, раскатистый и непринужденный. Капитан осторожно потянул ручку, но дверь, запертая изнутри, не поддавалась. Решив рывком сорвать дверь, он ухватился за ручку обеими руками. В это мгновение раздался оглушительный грохот выстрела, стон и шум падающего тела. Свет в окне погас. Еще более непонятной была наступившая вслед за выстрелом тишина. Что было сил Клебанов дергал дверь, но безрезультатно.
— Разрешите, товарищ капитан? — тихо сказал мичман и, навалившись плечом, резко рванул дверь на себя.
Дверь распахнулась.
Включив электрический фонарь, оба они, капитан и мичман, перешагнули порог и чуть не наткнулись на Свэнсона. Он сидел на полу, обхватив руками колени.
Хотелось оглянуться, чтобы посмотреть, на что устремлен его пристальный взгляд, но к Свэнсону нельзя было повернуться спиной, он стрелял быстро и без промаху.
С полным безразличием к своей судьбе Свэнсон позволил себя обезоружить и связать по рукам.
Когда, намотав конец веревки на кисть руки, Нагорный вывел Свэнсона из дома, капитан направил луч света в глубину комнаты.