— Завтра скажешь старшому, что это ты кошель подрезал, понял? Ты младше меня, тебе бояться нечего, а меня в случае чего отправят лес валить. Мне выпускаться скоро, я уже совершеннолетний.
— Ты же базлал, что ни тюрьмы, ни срока не боишься? Или уже зассал, дешевка? — Василий смотрел без страха, с усмешкой, — Ни хрена говорить не буду, сам выпутывайся!
Игнат рванул из сапога нож — Убью, падаль! — лезвие прошло по касательной, расцарапав кожу и порвав майку на плече Борзяка. Вася ударил Буйволу в лицо, но тот лишь отшатнулся, продолжая размахивать ножом, пытаясь попасть Василию в грудь или живот. Вася попятился к печке, что стояла в углу барака, рука нащупала кочергу и, в том момент, когда Буйвол бросился в третий раз, Борзяк обрушил на его голову удар кочергой такой страшной силы, что соперник упал замертво, не проронив ни единого слова.
Василий сразу понял, что Игнат мертв, но не испытал никаких чувств, ни сожаления, ни страха, ни облегчения. Так он убил в первый раз. Не мешкая, Борзяк быстро оделся, распахнул окно и, выбравшись в ночь, бросил через плечо товарищам: «Счастливо оставаться!».
К утру Борзяк дошел до станции и на перекладных добрался до Москвы. Тут и началась его новая жизнь. Вася прибился к шайке подростков, которые по вечерам грабили трудовой люд, идущий с работы по домам. Занятие это было малоприбыльное, народ богатством не отличался, зато опасное. С подростковой преступностью к тому времени Совебтская власть, в основном, уже покончила. Большинство малолетних преступников, осознав, что бузить и воровать занятия недостойные для юных строителей коммунизма, вовсю училось или работало. Небольшая часть, не желающих изменяться бывших беспризорников, а нынче полноценных зеков, во всю обживала лагерные бараки.
Попав в первый раз «к хозяину», Василий смог сделать для себя один важный вывод, который стал для него основным. Блатные всех цветов и мастей, «политические», простые обыватели, которые попали за «колючку» по случайному стечению жизненных обстоятельств, все были разные, но пытались объединиться в какие-то группки, землячества и сообщества по интересам. Это все приводило к тому, что один раз отбыв срок, они вновь и вновь попадали в лагеря. Сама здешняя среда не давала им выбраться. Один сдавал другого, другой третьего, и так шло по кругу.
Василий решил ни к кому не примыкать, быть одиночкой намного тяжелее, зато ты никому не обязан. А подельников он будет выбирать себе сам, когда захочет и кого захочет. То, что он никогда не будет жить честно, как миллионных советских тружеников, Борзяк уяснил сразу. Можно неплохо прожить за счет других, используя свою силу, ловкость, изворотливость. Обманывать, грабить, убивать не возбраняется, надо только кумекать, как по-умному все обтяпать, да не попасться самому. А если посадят или убьют, что же, судьба такая, значит. Страх, опаска, жалость к ближнему и к себе самому навсегда покинули Василия. На смену им пришли наглость, дикая злоба и уверенность в собственной неуязвимости.
На каждое новое дело Василий шел или один, или с напарником, которого выискивал на воровских малинах или вокзалах среди праздно шатающихся по улицам подозрительных личностей, коих в избытке в любой исторический период, при любом режиме. Один раз, взглянув человеку в лицо, Борзяк тут же довольно точно определял, на что способен «фрукт», будет ли от него толк в том мероприятии, что было задумано. Надо сказать, что Василий никогда не ошибался, ну, или почти никогда. Верный раз и навсегда заведенному правилу, обчистив квартиру, брать только деньги и драгоценности, которые легко умещались в элегантный портфель из черной блестящей кожи, Василий с подельником покидали «поле боя». Респектабельно, не торопясь, шествовали они, покачивая легонько портфельчиками, ни дать ни взять, служащие среднего звена. Борзяк любил надеть коверкотовый френч полувоенного покроя и водрузить на нос очки. Товарища одевал скромнее, тужурочка, шапочка пирожком, уголовную физиономию можно заретушировать мещанской бородкой а-ля бывший приказчик табачной лавки. Даже если кто, что и заметил! Кого видели? Да кто его знает, проходили двое, видимо из интеллигентов, один в очках, портфельчик нес, второй с бородкой. Шли, неспешно беседу вели, да по всему видать, случайно здесь оказались, то есть никаких подозрений не вызвали. Вещи, картины, громоздкий антиквариат Василий никогда не брал, навару на копейку, а шуму на сто рублей. Такие вещи легко узнаваемы, а значит легко проследить, откуда взялись. Другое дело — золотишко. Драгоценности Василий прятал или сдавал нескольким барыгам. Они переплавляли рыжье на безликие слитки, вынимая камни, сбивали авторскую огранку. Цена, понятное дело, сильно падала, зато риска влипнуть практически никакого. После реализации товара Борзяк отчинял подельнику его долю и больше никогда с ним не работал. Принцип есть принцип. Подельник тоже знал, что акция одноразовая, и не искал потом Шалого. Свою же долю, Вася отвозил в Подмосковные Мытищи, где в погребе одного из домиков оборудовал тайник. В домике одиноко жила женщина лет пятидесяти. Она была слаба здоровьем, частенько болела, получала копеечную пенсию по инвалидности. Сын ее, худосочный студент-очкарик, учившийся в Москве на врача, тоже требовал финансовой подпитки. Так, что деньги, которые ежемесячно платил ей Шалый, были отнюдь не лишними. Женщина не задавала лишних вопросов, а Василий радовался, что так надежно поместил свой капитал.
Через какое-то время Борзяка стали посещать мысли, что жизнь, которую он ведет в данный момент, слишком суетна и сильно его выматывает. Ведь это только кажется, что «бомбить фатеры» — дело плевое. Как бы ни так, это, если ты фраер лопоухий, работаешь кое-как и абы-где. Это недоумки, да вахлаки лезут, куда ни попадя, вышибая дверь ударом ноги, а потом, схватив по пятерке на рыло разлетаются чайками по лагерям и тянут срок за копеечный навар. Шалый же бомбил по-другому, можно сказать, используя всю географию нашей обширной Родины. Выбирая какой-нибудь, более-менее крупный город, Василий, прибыв на место, начинал шататься по центру города, где располагались крупные учреждения. Делая вид, что осматривает достопримечательности, Борзяк примечал какого-нибудь важного фраера, неспешно возвращающегося со службы после трудового дня. Достаточно пристроиться объекту в корму и проводить до дома, отследив подъезд, а по зажигающимся окнам определить номер квартиры. Все, на следующий день можно было бомбить. Фраер повалил на службу, а Василий к нему на хату. Надо лишь с утра пораньше отследить уход жильца, а после, позвонив, или постучав в дверь, действовать по обстановке, если никто не открывал, можно смело вскрывать берлогу и потрошить. Если же открыли, нужно быстро прорезать ситуацию. Если дома старуха, дед или женщина — один удар кастета и, все готово дело, чисти на здоровье, если же здоровый бугай или два — дело тухлое, придется стрелять, маленький браунинг всегда с собой, ни разу не подводил, выстрел не громкий, что очень удобно. Правда, если открывали дети, Шалый говорил, что ошибся квартирой и ретировался.
Обычно, прибыв на гастроли, Шалый намечал двух-трех терпил и, чистил их по одному и тому же сценарию за один день. Забрав деньги и драгоценные украшения, шпарил на вокзал и валил в родные пенаты. Деньги брал себе, драгоценности сбывал барыгам. Приемщиков у него было пятеро. Двое жили в Москве, один — в Клину, один — в Омске и один — в Ялте. Шалый старался сдавать им товар строго по очереди. Так надежней получалось, не слишком часто, мозолить глаза он не любил. Самые любимые места Борзяка были города ударных строек объектов народного хозяйства, где возводились корпуса заводов и фабрик. Там народ получал большие зарплаты, накапливал трудовые рубли на последующую счастливую жизнь. Понятное дело, труженики несли отложенные деньги в сберкассы, складывая их на сберегательные книжки, чаще всего на «предъявителя». Счет получался обезличенным, потеря книжки оборачивалась потерей денег. Зато, обналичивая деньги со сберкнижки, паспорт можно было не предъявлять.