Рада была хорошей женой и безропотно тащила на себе весь дом, радуясь, что Леня наконец нашел себя, что у него горят глаза, а в походке появились стремительность и стать потомка Маккавеев. Она варила домашний сыр из молока и масла, раз в месяц покупала в синагоге бледно-лиловых кошерных кур, правдами и неправдами избегала субботних уроков, а по вечерам беседовала с мужем о подробностях жертвоприношения в Храме. Труднее всего было объяснить старшим детям, почему в субботу у них не включается телевизор (лучше бы его вообще выбросить, замечал Арье) и с какой стати принесенные бабушкой конфеты надо потихоньку спустить в мусоропровод. Впрочем, у детей появились свои радости: субботние застолья с песнями и играми, еврейские садики, еврейские праздники с угощением и подарками от американских раввинов и бесконечные разговоры о том, как они поедут в Израиль.
Но поехали они лишь после смерти любавичского ребе, главы религиозного движения ХАБАД, величайшего мудреца и праведника нашей эпохи, которого многие его последователи считали мессией и на чье бессмертие в глубине души они надеялись. Кончина ребе повергла в скорбь весь еврейский мир, расколола ХАБАД и заставила Арье Черняховского встать и идти в Землю, которую Бог указал его праотцу Аврааму.
В Иерусалим Рада влюбилась сразу и безвозвратно. Бывший Ленькин однокурсник, у которого они остановились по приезде, в первый же день повез их на Тайелет — смотровую площадку, откуда открывался вид на Святой город.
Солнце садилось и зажигало янтарным светом стены домов, сложенные из белого иерусалимского камня. Синий вечерний туман уже окутывал окрестные холмы, и оттого казалось, что сверкающий город висит в сгустившемся воздухе и вот-вот взлетит в небо. Так вот что означает: «Над твердью голубой есть город золотой»!.. Он дышал, он был живым и прекрасным, как каменный цветок, — ни наростов промышленных корпусов, ни уродливых труб, ни грубых шрамов железных дорог. Стояла звонкая тишина, нарушаемая лишь голосами играющих детей. Рада отвернулась от людей, чтобы скрыть слезы переполняющих ее восторга и благодарности судьбе, которая таким волшебным образом изменила ее жизнь. На обратном пути в машине они с детьми пели: «Иерусалим из золота, меди и света…»
Через два года на центральной улице золотого Иерусалима Рада Черняховская стала свидетельницей теракта. Она переходила дорогу на светофоре, когда рядом раздался гулкий металлический хлопок, как будто с соседней крыши кто-то опрокинул мусорный контейнер. Горячая плотная волна ударила Раду в лицо и толкнула на шедшего позади прохожего. Только что отчаливший от остановки автобус словно споткнулся, тяжело подпрыгнул на месте и замер. Быстро и плавно, как на переводной картинке, с него сошла краска — из красно-белого он в одну секунду стал черным и ржавым.
Это исчезновение цвета поразило Раду сильнее, чем языки пламени и душераздирающие крики, которые тут же вырвались из окон взорванного автобуса, чем окровавленные полуголые люди, вылезающие из дверей, чем какофония сирен и звуковой сигнализации всех окрестных лавочек и припаркованных машин, среагировавших на ударную волну. Она даже не осознала толком, что произошло с людьми в автобусе, и растерянно пыталась поднять старичка, которого, не удержавшись, сбила с ног. Старичок охал и не вставал, потом его увезла «скорая», по-видимому, с сердечным приступом. Раде тоже предлагали ехать в больницу — в машине еще были сидячие места, которые заполнялись легко раненными, но она отказалась. Ей казалось кощунством сидеть в «скорой помощи» рядом с людьми, выскочившими из того ада, который она всего лишь наблюдала со стороны.
Соседка Элла, жена Лениного однокурсника, потом долго ругала ее, потому что у Рады был очевидный посттравматический шок: она вела себя заторможенно, смотрела в одну точку и вздрагивала от резких звуков. В больнице ей бы вкололи что-нибудь успокаивающее, а потом, со справкой о лечении, можно было бы получить небольшую компенсацию от службы национального страхования, что совсем не помешает при такой многолюдной семье. Рада отворачивалась и смотрела в одну точку, чтобы не слышать этих диких в своей справедливой прагматичности рассуждений. Перед ее глазами утренний автобус с чисто вымытыми окнами вздрагивал и менял цвет, покрываясь чернотой и ржавчиной.