— Какие погромы, господин Некрасов, побойтесь Неба! Никаких погромов, никакого насилия! Пусть евреи мирно и благополучно живут в вашей процветающей стране. Но пусть помнят, что они евреи. Для этого достаточно, чтобы вы, Петр Алексеевич, и ваши штурмовики просто были и не исчезали. И иногда появлялись на улицах с вашими убедительными и доходчивыми лозунгами. Думаю, на это наших денег хватит.
— Ну да, ну да, — кивнул Петя, проявляя полную солидарность с собеседником. — На то и щука в реке…
— …чтобы еврей не дремал, — закончил гость, вставая. — Удачи, господин Некрасов.
— Благодарю, рабби, — ответил Петя вполне искренне. — Пардон, не разобрал ваше имя…
— Да я его и не называл, — пробормотал еврей с легким недоумением, с каким, вероятно, Алиса в Зазеркалье отреагировала на предложение представиться пудингу за обедом. — Вот, пожалуйста.
Он выудил из недр своего роскошного пиджака визитку и протянул Некрасову. Этот жест избавил их обоих от уловок, позволяющих избежать рукопожатия. Петр положил картонный квадратик на стол, а когда гость вышел, не глядя сунул его в карман.
Он не выдержал и беззвучно похлопал в ладоши, когда за раввином закрылась дверь. И сделал грубый мальчишеский жест, демонстрирующий, что теперь он имел в виду весь мир, независимо от национальной принадлежности. Йес! Или «йеш!», как сказали бы израильтяне, что одно и то же. Бабки у него! Распорядиться ими он собирался по справедливости — половину на святое дело, половину — на личные нужды славного патриота Петра Алексеевича Некрасова. В конце концов, эти деньги появились исключительно благодаря его усилиям, его членству в ассамблее Третьей стражи. А во сколько оценить моральный ущерб от общения с христопродавцами?
Он открыл конверт и любовно погладил приятно шершавые купюры сначала по шерстке, со стороны рубашки, потом на срезе объемистой пачки. Ему совсем не хотелось их пересчитывать. Такая у Петруши была особенность — он не любил считать деньги. От того, что он узнавал точную сумму, восторженные отношения между ним и наличными опошлялись, переходили в область мелочного и сухого расчета. Конечно, рано или поздно считать приходилось, но это было как вынужденная женитьба после пылкого безрассудного романа.
По уму, следовало прямо сейчас пересчитать подношение и отложить общественную часть в сейф. Но Пете не хотелось расставаться даже с частью денег, пока он в полной мере не насладился радостью обладания всей суммой. Потом поделю, решил он. И вообще лучше сделать это дома и принести пожертвование в штаб, когда здесь соберутся ребята. Не стоит никому знать, что он назначал здесь свиданки с евреями.
Некрасов сунул конверт за пазуху. У него был свой потайной карман — изнутри, на любимой косоворотке, сиречь толстовке, из прочной и мягкой ткани. Самое дорогое хранилось у сердца.
Он встал из-за стола, потянулся и зевнул. Нормальные люди еще дрыхнут без задних ног. Что ж, правильно сказано у русского народа: кто рано встает, тому бог подает.
Он запер хлипкую дверь офиса и, помедлив, решил все-таки зайти «на дорожку» в заведение общественного пользования в конце коридора. Обычно он брезговал вонючими кабинками и допотопными писсуарами, но с утра там еще не успели сильно загадить после уборки.
Споласкивая руки под вечно протекающим холодным краном и разглядывая в мутном зеркале свою серую оплывшую физиономию, Петя окончательно решил, что утренняя жизнь не для него и рано вставать, как рекомендует русский народ, он будет только за очень большие деньги. Поскольку большие деньги сейчас лежали у него под ключицей, это мысленное ворчание было чистым кокетством.
В коридоре ему показалось, что дверь штаба скрипнула и чуть качнулась, но проверять Петр не стал. Дверь давно держалась на соплях и даже в запертом состоянии билась в истерике от малейшего сквозняка. Если в офис и забрался по ошибке какой-нибудь вор-недоумок, поживиться ему будет нечем, кроме плаката про «бить жидов и коммунистов» да старого телефонного аппарата, еще с дисковым набором. Некрасов подошел к лифту, ткнул в раздавленную кнопку, дождался, пока с хрустящим звуком расползутся дряхлые дверцы, и вошел в кабину, сетуя про себя на нищету патриотического движения в России.
Он не успел нажать первый этаж, когда дверцы сами собой закрылись и лифт, дернувшись, потащился, но не вниз, как требовалось, а вверх. Петр начал давить кнопки — сначала со смыслом, потом все подряд — безответно. Кабина ползла наверх, минуя один за другим обитаемые этажи.
Петруша не запаниковал, поскольку не страдал клаустрофобией. Со старым лифтом, знал он, случаются всякие приколы. Ему просто было досадно, что сейчас этот гроб без музыки еле-еле дотянет до чердака и там застрянет, и ему придется вызванивать вахтера — видимо, по мобильнику, потому что кнопки не слушаются. А потом куковать до прихода слесаря вместо того, чтобы добраться до дома и завалиться спать.