Приближение маски обратило часть зрителей в паническое бегство. Женщины и дети бросились врассыпную, улепетывая от маски и вопя от наслаждения опасностью. Вскоре все они вернулись обратно, потому что маска даже еще не появилась в поле зрения; слышалось лишь гудение огене и пение сопровождающей маску свиты. Удары металлического гонга и голоса поющих звучали все громче и громче, и люди в толпе стали оглядываться, проверяя, есть ли позади свободное пространство, — на случай, если придется дать тягу.
Толпа снова отпрянула в стороны, когда с узкой дорожки, по которой, как ожидалось, должна была прибыть маска, выскочили на ило первые ее вестники. Эти молодые мужчины в одежде из волокон рафии подбрасывали и ловили свои мачете или скрещивали их слева направо и справа налево, приветствуя друг друга, и солнце играло на их клинках. Они носились туда и обратно; время от времени кто-нибудь из них с угрожающим видом стремительно бросался вперед. Толпа перед ним расступалась, а он вдруг резко останавливался, весь дрожа от возбуждения.
Гонг и пение раздавались где-то совсем рядом, но их почти не было слышно среди шума и гомона толпы. Вероятно, некоторое время маска стояла на месте — иначе теперь бы она уже появилась. Пение ее спутников не смолкало ни на минуту.
Первое зрелище толпа увидела в тот день сразу после прихода Обики, явившегося в сопровождении флейтиста, который воспевал его подвиги. Толпа разразилась приветственными кликами; особенно горячо приветствовали Обику женщины, потому что он был самым красивым молодым мужчиной в Умуачале, а может быть, и во всем Умуаро. За красоту его называли Угоначоммой.
Как только Обика очутился на ило, он увидел сидящего в угрожающей позе Отакекпели. Не раздумывая, он стремглав бросился прямо к ведуну и резко остановился в нескольких шагах от него. Громким голосом он потребовал, чтобы тот немедленно встал и убирался прочь. Ведун лишь ухмыльнулся. Толпа позабыла о маске. Окуата, вынужденная из-за беременности избегать давки, держалась поодаль от самой гущи толпы. Когда народ приветствовал ее мужа, сердце ее переполнилось гордостью, а сейчас земля закружилась у нее перед глазами, и она в ужасе зажмурилась.
Тем временем Обика сначала показал на Отакекпели, а затем ткнул пальцем себе в грудь. Тем самым он дал понять этому человеку, что, если он дорожит собственной жизнью, ему следует скорее встать. Ведун по-прежнему издевательски ухмылялся. Обика снова пошел на него, но теперь он двигался медленней. Он приближался крадущейся походкой леопарда с мачете в правой руке и с кожаной повязкой, сплошь увешанной амулетами, на левой. Эзеулу кусал губы. Конечно, на рожон полез один Обика, подумал он, неосторожный, безрассудный Обика! Разве не увидели Отакекпели все остальные молодые мужчины и не отвели глаза в сторону? Но его сын никогда не умел трусливо отводить глаза в сторону. Обика…
Эзеулу не успел додумать свою мысль до конца. С молниеносной быстротой Обика отбросил мачете, ринулся вперед, одним рывком поднял Отакекпели с земли и швырнул его в ближайшие кусты. Толпа взорвалась слитным восторженным ревом. Отакекпели, с трудом поднявшись на ноги, бессильно тыкал пальцем в сторону Обики, который уже повернулся к нему спиной. Окуата открыла глаза и испустила вздох облегчения.
Маска появилась в тот самый момент, когда возбуждение достигло апогея. Зрители бросились кто куда в неподдельном или почти неподдельном ужасе. Маска приближалась, пробегая несколько шагов, приостанавливаясь и снова устремляясь вперед; каждый ее шаг сопровождался звоном колокольчиков и бубенцов, подвешенных на поясе и щиколотках. Маска была разодета в новые яркие ткани, главным образом красные и желтые. Ее лицо выражало могущество и внушало ужас; каждый зуб ее оскаленного рта был не меньше большого пальца рослого мужчины; на месте глаз зияли дыры величиной с кулак; на голове торчали два кривых рога, загнутых вверх и внутрь и почти соприкасающихся концами. В левой руке она держала кожаный щит, а в правой — огромное мачете.
— Ко-ко-ко-ко-ко-ко-о! — пела маска дребезжащим металлическим голосом, а ее спутники отвечали глухим монотонным пением, похожим на стон:
— Умм-умм-умм.
— Ко-ко-ко-ко-ко-ко-о.
— О-ойойо-ойойо-ойойо-о; о-ойойо-о. Умм-умм.
Собственно, это даже не было песней. Но ведь Агаба и не была маской песен и танца. Она символизировала силу и стремительность молодости. Маска, продолжая петь, продвигалась вперед. Приблизившись к центру ило, она запела песню Онье эбуна узо чо айи окву. Это было обращенное ко всем и каждому предупреждение не гневить маску предков; в песне во всех подробностях рассказывалось, какая участь постигнет человека, не внявшего этому предостережению. Лишившись пальцев на руках и ногах, он будет жить изгнанником в одиноко стоящей хижине и побираться с нищенской сумой на плече, — иными словами, станет прокаженным.