Через темные сени они прошли в кухню, где на столе горела красная лампа и было жарко от протопленной печи. Она подошла к столу и, глянув на него, сказала, опомнившись, радостно-покаянным шепотом :
- Ох как мы поздно!
- У тебя кровь, вот здесь, на губе, вот здесь,- он наклонился и нежно поцеловал там, где была кровь.
- Это ты,- стыдливо улыбнулась она.- Накинулся на меня.
В тишине вдруг стало слышно дыхание Максимихи.
- Я сейчас посмотрю.- Майя погрозила ему пальцем и пошла через горницу к комнате хозяйки, она шла по косому пятну света, падавшему от лампы через дверь в горницу, и остановилась, где свет кончился.
6
Не дождалась Максимиха своей радости посидеть с гостями за ужином, так и легла, чуть перехватив чего-то без аппетита, оставила им на столе лампу и ужин, а сама легла, да, намаявшись за день, настряпав хлеба на всю геологическую экспедицию, заснула сразу, а обида прошла, пока еще за столом одна сидела и ждала и, не дождавшись, пошла к себе в комнату и шепнула перед сном:
- На что я им, старуха, молодые ведь. Прости господи, деток...- Да и заснула в минуту.
От души постаралась Максимиха.
Посреди стола сиял большой семейный самовар с пузатым, в малиновых цветах по бокам заварником. Заварник, как поженились, привез ее старик из Улан-Удэ и сказал: вот, мол, девка, будет у нашего самовара приказчик. Так и звался в хорошие минуты заварник приказчиком. Не дождался гостей самовар, остыл. На овальном блюде лежали копченые омули, обложенные вокруг молодой восковой картошкой в подплывшем на тепле прозрачном омулевом жиру, золотыми боками проглядывали омули из-под лука и укропа, посыпанного сверху для красоты. В баночках и горшочках были тертая редька и розово-белая редиска со сметаной, и твердый маслянистый творог, и варенец под телесного цвета пенкой, и для чая сливки в большой толстой кружке, сделанной в виде пенька с сучками, а на полотенце с новыми складками лежала теплая шероховатая булка хлеба.
- Ну что ж, давай ужинать? Ведь это для нас... Хочешь, я переоденусь? Чтобы не так просто? За такой красивый стол!
И студент остался в темноте, а Майя ушла, и унесла лампу, и затворила дверью свет из горницы, и он видел, как пробивается в щели свет лампы и по потолку, где перегородки не доставали, двигалась освещенная полоса. Он слышал, как она снимала свитер и брюки и потом торопливо надевала что-то другое, как эта новая одежда тоже шуршала, облегая ее тело, слышал, как она переступала босыми ногами по крашеному полу. Свет в зале заколебался и сдвинулся. Слышно было, как полетели искры,- она причесывалась; наконец свет опять двинулся, и она открыла дверь и вышла, неся высокую керосиновую лампу, освещенная ею, недоступно красивая и незнакомая.
- Давай ужинать, только тихо-тихо...
Она поставила лампу на стол, далеко протянувшись над всей его красотой, и прошла босыми ногами к ширме, где был умывальник.
Она была в ярком красном сарафане с открытой спиной и плечами, с пышной хрустящей юбкой. Умывальник погромыхивал медным языком. Умывалась она какими-то мягкими, округлыми движениями, неслышно.
Она встретила его изумленный, горящий взгляд и сразу повернулась к нему спиной, спрятав лицо в тонкое суровое полотенце. Над белыми ногами вспыхнула с едва слышным звуком скользящего шелка красная юбка. Осторожно, будто боясь нарушить какое-то равновесие, она закинула полотенце на корявый косулий рог над умывальником. Опустив глаза, отодвинулась в тень и сказала:
- Ты тоже мой руки и давай садиться.
Есть он не мог, не мог отломить кусок омуля и не мог прожевать его и проглотить. Она тоже ела мало, ковыряла омуля вилкой, пила холодный чай и не смотрела на студента.
Стыдясь непривычно открытых колен, она сказала, одергивая и укладывая подол сарафана и сжимая его коленями.
- Не загорала совсем. Столько комаров.
Он отвел глаза.
Потом она бессильно уронила вилку и сказала:
- Как все приготовлено! Она так старалась, должно быть. Ох как нехорошо получилось! Ты ее не знал раньше, эту... тетушку? - Ей было неловко от этого слова "тетушка".
- Нет, я ее первый раз видел сегодня. Тетка отличная, хлопотунья.
- А как звать ее?
- Не знаю. Кума Максимиха.
- Какая она тебе кума?
- Это она Максимову кума.
- Кума - это какая-то дальняя родственница? Да? Ты хоть Максимова знаешь?
- Немного. Мы у него лодку брали, когда заходили в горы. Его хорошо знает наш начальник.
Он выпил чашку чая и встал.
- Завтра придет пароход, и все...- сказал он, пугаясь этого.
Она тоже встала. Он подошел к ней.
- Нет,- сказала она, а потом прошла впереди студента в сени. Он вышел следом и закрыл дверь в избу.
Максимиха, ложась, оставила эту дверь открытой, потому что протопленная печь дышала жаром.
В сенях они начали целоваться, и студент сказал:
- Пойдем.
- Нет.
- Ну пойдем.
- Нет, нет, это не надо,- но она не могла расстаться с ним и, пугаясь самой себя, пошла впереди него.- Я никогда не была такой.
- Значит, ты меня любишь.
- Значит,- согласилась она.
- Я все это время чего-то ждал, не думал об этом и ждал.
- И я тоже знала,- заторопилась она.
- Это значит, мы теперь встретились.
- Значит,- согласилась она.
Во дворе был низкий белесый туман. Над туманом стояли четкие силуэты стайки и высокого, с острыми углами сеновала. Она слабо отвечала на его поцелуи, страшась предстоящего, и кожа на ее плечах стала шершавой от холода.
Она лежала в темноте, уже успев завернуться в толстое ватное одеяло, и он обнял ее в этом одеяле, и лег рядом, медленно изменяя положение рук и ног, и вытянулся рядом с ней молча.
В стайке колыхнулось коровье ботало: бом... бом, раздельно, будто корова повернула голову, чтобы внимательно прислушаться к движению на сеновале. Слышно было, как она дышит влажными ноздрями.
Студент еще не понимал, что он должен делать, что они должны делать дальше, он повернул-ся, зашумев сеном, потянулся к Майе и приник губами к ее губам, а она слабо отстранила его и вывернулась куда-то в темноту из-под одеяла. Что-то шуршало, гладкое и скользящее, и потом она тихо вернулась к нему, стала видна, белая, не дыша обняла его, уже устремившегося к ней, и послушно подалась к нему, острия ее грудей коснулись его рубашки, и он почувствовал тепло прижавшегося тела, и все это было уже неслышно, только нежно и горячо; они оба думали, что так должно быть и так будет, раз они любят друг друга.
Он что-то сказал ей об этом, и она ответила:
- Я тебя люблю.- Она хотела сказать еще, что завтра придет пароход, и ей хотелось еще заплакать, но вместо этого она еще раз повторила горячо и отчаянно: - Я тебя люблю, люблю!
Он тоже хотел что-то сказать, но у него звякнула пряжка на ремне, и он замер на полуслове, а потом заторопился и шумел, шумел сеном, пока она его ждала, глядя в темноту.
Он что-то угадывал знакомое в своих и ее движениях, знакомое по каким-то неясным, расплывчатым снам. Он опять попытался найти какие-нибудь слова, он хотел сказать ей что-то на ухо, утонув лицом в ее волосах; она нашла ртом его губы и стала быстро, быстро целовать его, и каждое движение за горячечной неловкостью, каждое движение ее и его было исполнено какого-то древнего, древнее человека, закона, и смысла, и стремления, было известно и неизвестно им обоим, как известны и неизвестны движения танца журавлям, танцующим первую весну.