Он вернул женщине пустую кружку и от благодарности так растерялся, что не сообразил сказать “спасибо”. Лицо женщины с огромными в темноте глазами показалось ему знакомым. Где он мог видеть эту крестьянку?
Она погладила его по голове, он побежал догонять колонну и по пути дважды оглянулся.
Путь в темноте по незнакомой дороге, особенно если хочешь пить, показался Саньку очень долгим; на самом деле, детский дом был гораздо ближе к вокзалу, чем показалось голодным, спящим на ходу детям. И воспитательницы почти каждый день водили свои группы в молодой лесок за железнодорожным полотном, и по вечерам прогуливались по перрону. Наверное, это было единственным для молодых женщин развлечением: встречать поезда, глядеть, кто приехал, кто уезжает, что выносят на продажу бабки и деревенские ребята, послушать старинный медный колокол перед отправкой поезда. Много бывало интересного на площади перед небольшим, красивым вокзальчиком, возведенным до революции под головокружительно высокими тополями. Однако мало кто приезжал в деревню, мало кто уезжал из нее.
Но пока ребята ничего этого не знали, и Санёк думал, что деревня очень далеко от станции.
Детский дом — строение, как сказали бы взрослые, барачного типа с отштукатуренными розовыми стенами, представлял собой зрелище необычное и даже как бы величественное посреди сиротских избенок, глинобитных сараев и покосившихся заборов; это была деревня без мужиков. И в детском доме работали одни женщины и даже директором была женщина. Мужиком был разве что конюх-инвалид.
Но ребята ни о чем таком не задумывались: все хотели спать, есть и пить, кроме Санька, который уже ничего не хотел — разгулялся, — но как и все, ничего не понимал.
— Отдыхайте здесь, дети, — сказала воспитательница, — надо пройти санпропускник.
Что такое “пройти санпропускник”, никто не знал, но все заволновались: ребята успели много чего пройти — иные через голод, бомбежки, исчезновение родителей, — и проходить ничего не хотели.
Сели на лавку у домика — потом выяснилось, что это баня — и, поеживаясь от утреннего и голодного озноба, — так уж само собой вышло — прижались для тепла друг к другу, а маленькая Фая заснула на руках у братца.
Один мальчик, по имени Алик, из Москвы — юркий, с блестящими, как мокрые сливы, глазами, кучерявый и говорливый, сидеть со всеми не пожелал.
— Ждите, когда тут все проснутся, — сказал он. — А я пошел.
— Куда? — спросил Санёк.
— Пройдусь по деревне.
Алик-москвич исчез, но скоро вернулся с большим листом капусты.
— Где взял? — спросил Витя (в этот момент Фая проснулась и глядела, как завороженная, на Алика, хрупающего капустой).
— Где-где! — ответил москвич. — Купил.
— Дай.
— Полай.
— Ты украл капусту, — сказал Витя. — Ты московский жулик.
— А ты дурачок. Знал бы кто мой отец — молчал бы.
— Ну, кто? — без особого интереса спросил Витя. Он чувствовал, что капусты для сестренки не выпросить, а жизнь московского жулика и его, наверное жуликоватого, отца, была ему неинтересна.
— Главный совнарком! Вот кто!
— Ворошилов, что ли?
— Худяев.
— А как ты сюда попал, если твой батька Ворошилов?
— Не Ворошилов, а Худяев.
— Ну, Худяев.
— Он командовал всеми летчиками.
— А ты чего здесь делаешь?
— Скоро он меня заберет отсюда.
— Врешь ты все, московский жулик: никто тебя не заберет. Кому нужны жулики?
— Щас как дам.
— Попробуй, — Витя на всякий случай посадил Фаю рядом. Но драки не случилось. Витя отвернулся от Алика, лишний раз, наверное, убедившись, что ни с кем не следует ни говорить, ни дружить, никого не слушать, ни у кого ничего не просить.
— Все готово, дети, — сказала воспитательница. — Поднимайтесь, просыпайтесь!
Ребята, позевывая и поеживаясь, пошли в санпропускник, где перед стулом и тумбочкой стояла женщина, пахнущая керосином, с пугающе блестящей машинкой для стрижки.
— Есть храбрые? - спросила она весело. — Вот ты, по-моему, смелый парень, — сказала она московскому жулику. — Садись, то есть присаживайся.
Жулик храбро сел и закусил нижнюю губу, показывая, что готов терпеть любые пытки.
Женщина обмакнула машинку в банку с керосином (вот почему пахло керосином) и провела жулика по голове — получилась светлая полоска в кучерявых зарослях.
— Может так и оставим? — спросила женщина и показала жулику зеркало. Тот посмотрел и сказал:
— Снимайте все.
Скоро храбрец был острижен наголо, голова у него стала совсем маленькой и бугристой, а уши огромными и прозрачными.