Санёк некоторое время поколебался, потом сел, но попросил, чтоб перед ним поставили зеркало, чтоб видеть, как будут падать волосы.
— Ишь, какой модник! — засмеялась женщина, но зеркало поставила на подоконник и даже поинтересовалась: — Так хорошо? Видно всю свою красоту?
На Санька глядел лохматый мальчишка с глазами, подведенными паровозной копотью, и грязными полосами от носа к губам.
Он стойко выдержал стрижку.
Третьим был Витя, который после стрижки сказал сестренке:
— Совсем не больно.
А маленькая Фая, увидев в зеркале, как падают ее золотистые волосы, зарыдала и стала загораживать голову своей маленькой ручкой. Витя стоял сзади и как мог уговаривал сестренку не бояться, но без особого успеха: девочка хотя и говорить не умела, но была настоящей женщиной и понимала, что такое красота и, возможно, перепугалась, что волосы никогда больше не вырастут, и она будет страшненькой, как мальчик. И, наверное, запах керосина и связанное с ним горе утраты красоты навсегда впечатается в ее память и даст себя знать через десятки лет. Но ее страданий никто не понимал, даже Витя, который убеждал ее, что после стрижки волосы будут расти лучше.
— Теперь разделись — и живо! — сказала другая воспитательница. — Произведем помывку.
Санёк догадался, что “помывка” будет связана с мылом, которое по старой памяти обязательно попадет в глаза, но тут, как он сообразил, экзекуции избежать не удастся.
“Воодя” — живой скелетик, первым ступил в оцинкованное корыто. Одна женщина, сидя на табурете, провела по его лысой голове коричневым куском хозяйственного мыла, поскребла ногтями, другая рогожной мочалкой провела от затылка до пяток, потом от подбородка до щиколоток — первая в это время зачерпнула кувшином воды, окатила “Воодю” и слегка шлепнула под зад:
— Готов! Следующий!
Мытье в детском доме Саньку даже понравилось: оно прошло так быстро, что он даже испугаться не успел.
Потом ребятам подбирали одежду: мальчикам короткие штанишки на лямках, рубашки и матерчатые ботинки — не новые, но починенные, с аккуратными заплатами. Саньку рубашки не досталось, и воспитательница сказала:
— Ничего страшного, наденешь платьице. Если его заправить в штаны, будет как рубашка.
Санёк не возражая надел оранжевое платьице с ромбическим галстучком, но против косынки, которую ему выдали восстал:
— Я не девочка.
— Пираты всегда ходили в косынках, — сказала воспитательница. — Только завязывали их по-пиратски.
Санёк не знал, что такое пираты — он их не видел, — и решил, что при первом удобном случае выкинет предмет пиратской одежды.
А детский дом тем временем начал наполняться голосами, плачем, топотом, смехом. Любопытные ребята (вот удивительно: все в косынках!) заглядывали в дверь, интересуясь новенькими. Ребят после санобработки стали распределять по группам. Самая старшая называлась “нулевой”, за ней “старшая”, “средняя”, “младшая первая” и “младшая вторая”.
Санёк, Витя, “Воодя” и московский жулик были определены в старшую группу, а вот Фае следовало идти во “младшую вторую”. Когда девочка сообразила, что ее разлучают с братом, который был для нее “мамой”, она ударилась в слезы: для нее слишком много выпало испытаний — и бессонная ночь, и утрата волос, и разлука с братом. Да и рассудительный Витя заплакал.
— Ладно, пусть пока будут вместе, а там посмотрим, — разрешила старшая, как понял Санёк, воспитательница. И маленькая Фая пошла с Витей в старшую группу.
— Видишь, — сказала воспитательница старшей группы Любовь Григорьевна, обращаясь к Вите, — стол для твоей сестренки высок, а в младшей группе был бы как раз.
Все, о чем говорила Любовь Григорьевна, стало понятным, когда ребята сели за стол, каждый к своему куску хлеба и своей алюминиевой ложке. Витя посадил Фаю на колени.
Кормили здесь хуже, чем в Москве: масла не давали, чаю с сахаром тоже — была каша с налитым в ямку постным маслом, а на сладкое по половинке вареной свеклы.
Витя ложкой взял масло из своей каши и полил Фаину кашу, и прежде чем не накормил сестренку, не прикоснулся к собственной еде.
Санёк глядел на ребят и девочек, одинаково постриженных наголо, и словно искал, с кем бы можно подружиться.
Сосед рядом заныл:
— Дай хлебца.
Санёк растерялся: как это “дай”, когда ему выдали точно такой же кусок, и он свой съел.
— Куда ты дел свой? — спросил Санёк.
— Нету.
— Съел?
— Не-а, не дали.
Мальчишка скривился и заныл, прикидываясь жертвой несправедливости при распределении хлеба насущного. Санёк не понимал, как можно так нахально врать. А нахал уже смеялся и сам отщипнул от Санькова хлеба кусочек и торопливо съел. Это, наверное, следовало понимать как шутку. От этого нахала и шутника лучше держаться подальше.