Санёк не понимал, почему все — и ребята, и воспитательница — так невзлюбили московского жулика, то есть Алика. Неужели он, то есть его орденоносный отец, в самом деле украл документы у товарища Сталина? Товарищ Сталин, конечно, простил бы жулика, если б тот вернул документы. И тогда Аликов папа приехал бы в Гамалеевку в своей буденовке, с шашкой и при орденах. Товарищ Сталин, конечно, бы вернул ему ордена, если бы тот дал слово никогда не красть документов и чего-нибудь другого.
Думая о доброте товарища Сталина, Санёк покосился на золотой бюст в углу. Не совсем, конечно, золотой, а гипсовый, но выкрашенный золотой краской. Над ним висел замечательный плакат — октябренок, пионер и комсомолец. Они идут от Спасской башни, держась за руки, а снизу написано, о чем они думают. Грамотного Санька ребята не раз просили прочитать, что там написано, и он громко читал:
Ребята внимательно слушали, поражаясь его способности понимать буквы, и скоро многие говорили стишок сами, делая вид, будто тоже умеют читать, как большие.
Ночная “бабанька” разобрала свою постель и привернула фитиль воняющей керосином лампы.
— Бабанька, расскажи случай из жизни! — запричитали девочки, большие любительницы до страшных историй.
— Будете хорошо спать?
— Будем, будем!
— Тогда слушайте. Это было с Зойкой, она живет у реки, дом под железом. Там один дом с железом. Так вот. У нее мужика, как и всех наших мужиков забрали на фронт, а она все плакала, плакала. Как тут не плакать, если трое детей, старший только в первый класс пошел. Уходит Зойка на ферму еще затемно — она доярка, и оставляет ребят на старшего. Не страшно пока?
— Нет, нет!
— Однажды идет с вечерней дойки — уже темно — и видит в окне своего Ивана. Обрадовалась, забежала в избу — нет никакого Ивана, а ребятки спят, только лампа светится. Пошла на двор корову доить, фонарь взяла, посветила — нет никого. Корову свою подоила, слышит кто-то ходит по сеннику. Подняла фонарь — нет никого. Пошла в избу, молоко процедила, тоже спать собралась. Глядь — а на лавке Иван сидит, молчит. Она, конечно, обрадовалась, думала детей будить, а он запретил. Она по его голове провела рукой и говорит: “Ой, Ваня, у тебя голова вся в шишках!” Волнистая у него голова, не как у человека.
— Ой! — взвизгнула одна девочка от страха, но другие ребята зацыкали на неё:
— Тс-с! Не бойся!
— Рассказываю дальше. Он ей и отвечает: “Эх, Зоя! Меня как взяли на войну, раз только в бане и помыли. Опаршивели мы там, на войне, все солдаты опаршивели”. А она баба умная: смекнула, что дело нечисто, ждет чего будет, дальше. А он ей говорит: “Истопи-ка ты, Зоя, баню про меня — вымоюсь”. — “Эх, Ваня, гляди, как поздно прихожу из поля, разве ночью топят баню? Как раз нечистик задавит”. “Чего боишься? Все это бабьи сказки. Разве не видишь, как я весь опаршивел на войне? Мне баня позарез нужна. Не бойся ты этих всяких-разных чертей”. — “Ой, да что ж ты поминаешь нечистого ночью? Ты только назовешь его — и он тут. Спаси, Господи!” — и осенила себя честным крестом. А Ваня как услышал имя Господа, весь так и почернел — лицо сделалось черное. Тут-то она окончательно и прознала, что это никакой не Иван, а змей чешуйчатый. В человека-то он превратился, да не весь — чешуя кое-где сохранилась. Что делать? Чем нечистого возьмешь? Только пулей, отлитой из медного креста. А где возьмешь такую пулю, где ружье? И тогда она стала говорить про себя Иисусову молитву: “Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную”. И что же вы думаете? Змей рассыпался в прах, только по полу зашуршало. Утром поглядела на пол, а там сору-то, сору! Будто кто-то нарочно песку натаскал — это змей рассыпался от Иисусовой молитвы. И вот что характерно, змей прилетел под Рождество, а Иван как раз в это самое время погиб смертью храбрых под Курском — это было написано в похоронке. То есть вместо настоящего Ивана прилетел оборотень, который прах и пыль. И осталась Зойка с тремя ребятами. Много горя принесла война! Вот и вы, если чего будет плохо, творите Иисусову молитву. Это очень сильная молитва. Говорите шепотом за мной: “Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго”.
И ребята повторили за бабанькой молитву — будто шорох по “группе” прошел.
— Спите с Богом, — сказала бабанька. — И я посплю — устала на поле.
Пошли слухи, что Любовь Григорьевна собирается уехать из Гамалеевки к себе на родину, в Брянскую область, в город Клинцы. Эти слухи нашли верное подтверждение: воспитательница сушила сухари в печке. С вечера положит хлеба на плиту, а утром сухари готовы.