— На кой она мне? У моей мамы была сумка, так сумка! Вся в золотых цветах, а вместо замка драгоценный камень — красный. И в сумке маленький бинокль из слоновой кости.
— Плевала я на сумку твоей мамы! Своя есть. И пусть Любка благодарит, что я документы подкинула. Пожалела дуру. Ее могли и посадить за то, что документы потеряла. Надо прятать вещи так, чтоб ни одна живая душа не знала. Вот я спрятала — фиг кто найдет.
— Ладно, — сказал Алик, — насчет сумки я тебе верю, ты честная. Хотя и воровка. А кто сухари увел? Которые она сушила на дорогу? Может, ты и это знаешь, Руфа?
— И это знаю.
— Врешь!
— Я не вру. Я вообще-то за справедливость.
— Как? — снова вырвалось у Санька, для которого слово “справедливость”, сказанное этой воровкой и вруньей, прозвучало дико. Он подумал, что она попросту смеется надо всеми.
— А так! Какой хлеб она сушила? Скажи, какой?
— Как какой? — растерялся Санёк. — Ржаной.
— Вот и дурак! Она сушила наш хлеб! Который дал нам товарищ Сталин. Он заботится о сиротах, и он сиротам дал хлеб...
— Ну, может, и дал, — неожиданно влез рассудительный Витя, — а где взял? Ведь он не сеет и не пашет.
Слова Вити показались Руфе тем более неуважительными к товарищу Сталину и даже страшными оттого, что ребята иногда пели не вполне приличную песню: “Мы не сеем и не пашем — мы валяем дурака”... То есть, со слов Вити выходило, что товарищ Сталин не сеет и не пашет, а валяет дурака.
— За такие слова знаешь, что бывает? — крикнула она.
— Что я такого сказал?
— То и сказал, что за такие слова срок дают. Понял? Может, ты в тюрьму захотел?
— Нет, не захотел, — ответил Витя дрогнувшим голосом и, наверное, очень пожалел, что встрял в беседу воров.
— Вон у Санька за что мамка сидит? Не знаешь? А я знаю! Не то сказала!
— Врешь! — рассердился уже не на шутку Санёк и готов был побить Руфу.
— Я не вру. Да что с тобой, дурачком, говорить? Ты еще маленький, ничего не понимаешь.
— Тоже мне, большая!
— Слушай, дурачок. Хлеб, который дал товарищ Сталин для сирот, Любка нарезала и стала сушить себе на сухари. Сушила не для сирот, а для себя. Какое она имела право есть сиротский хлеб? — Руфа перешла на крик поборницы справедливости, но тут же успокоилась и произнесла уже спокойно, без надрыва: — И я украла сухари, чтоб все было справедливо.
— Тогда бы раздала сухари сиротам, — съязвил Санёк.
— Вот еще! Нашел дуру! Сам воруй, если такой хороший!
— У сирот?
— Отстань, дурак!
— Где ты сухари спрятала? — спросил Алик. — Не могла ты одна все слопать.
— Спрятала, где надо. Только мыши помогли. Ведь если бы я в первый же день стала есть сухари, то попалась бы. Спрятала, а съели мыши. Или крысы.
Санёк переживал потрясение самое, наверное, страшное в жизни. На его глазах происходил “оммен”. Как теперь жить? Тоже воровать, а потом глядеть на обворованного честными влюбленными глазами?
Что делать?
“Господи, Иисусе Христе, забери меня отсюда! — заговорил он мысленно. — Что тебе стоит забрать меня? Здесь воры! Господи, спаси меня от беса полуденного!”
Неужели все на земле врут и потом глядят такими ясными глазами, как Руфа?
“Нет, не все, — возразил он себе. — Бабанька не такая. Не такая женщина в телогрейке, не такие мои папа и мама...”
Разговоры становились все более вялыми, паузы между “случаями” становились более продолжительными. Санёк тоже заснул.
Он еще спал, когда в “группу” вошла воспитательница из нулевой группы и новая Анна Ивановна.
— Где тут Ванька Жуков? — заговорила веселым голосом воспитательница из нулевой. — Где его койка? Вот его койка — в уголке.
Санёк подумал, что в группе Ваньки Жукова нет, но его собственная койка в уголке.
Воспитательница продолжала:
— Где Ванька, который написал письмо на деревню дедушке и получил ответ? То есть, писал под Курск и получил письмо.
Санёк открыл глаза, но не шевелился. Письмо под Курск писал он, другие ребята не писали, потому что не умеют.
— Вон глазенки таращит и ничего не понимает, — продолжала воспитательница. — Только зовут его не Ванька, а Санёк. Вот не думала, что такие чудеса случаются!
Воспитательница держала в руке конверт, но Санёк опасался подвоха.
— Ну, Санёк, поздравляю! Радуйся! Отец твой жив и вот от него письмо.
Санёк молчал: он не очень верил воспитательнице. Она уже пошутила с мамой; он боялся очередного “омменыша”.
— Какая красивая открытка! — продолжала воспитательница. — Серебро, а на нем цветы в вазе. Старинная открытка. Теперь таких не делают.