Итак, Санёк знал, что такое тюрьма, но не знал пословицы: “От сумы и от тюрьмы не зарекайся”. То есть у нас на Руси стать нищим и очутиться за решеткой — дело обыкновенное: все живем с сознанием вины — все грешны, и только Христос, наш Спаситель, как говорят старушки, без греха. Да и Тому состряпали дело в городе Иерусалиме и приговор привели в исполнение.
Вечером всех ребят разобрали бабушки да мамы — остался только Санёк с девочкой Олей. Оля ему очень нравилась — тихая, задумчивая, и он и она ели очень медленно и часто оставались в опустевшей столовой вдвоем, что не могло их не сблизить.
Но вот и ее забрала бабушка.
Воспитательница сказала:
— Поздно, Санёк, переночуешь на своей кроватке. Договорились?
Она глядела такими добрыми глазами, что Санёк кивнул, не вполне понимая, о чем идет речь.
Взяла Санька за руку и повела в спальню, где днем проводили мертвый час. Помогла раздеться, даже по голове погладила, что было неожиданностью: она с ребятами не очень нежничала, а братцев-хулиганцев даже за уши дергала и щипала.
— Спокойной ночи, спи. Мама, наверное, в командировку поехала.
Щелкнула выключателем, стало темно. В окно глядела луна, на полу лежали тени, спальня в сумраке показалась Саньку огромной, наполненной голубоватым туманом.
Засыпая, он думал о девочке Оле. Хорошо бы с ней поехать на фронт. На нем военная форма и самая настоящая винтовка, только маленькая. Он заходит в самолет с Олей — она хочет видеть, как он будет храбро воевать с фашистами. Но девочкам на войну нельзя — там страшно, так он и говорит Оле. Но в конце концов соглашается на ее уговоры, и она едет на войну санитаркой: ведь у нее есть сумочка с красным крестом. Ничего, пусть съездит и поскорее возвращается и расскажет маме, как он храбро... во... с фаши...
Он спал.
Мама не пришла и на другой день, и на третий, и на четвертый.
Воспитательница и нянечки были очень добры к нему, гладили по голове и тайно ото всех угощали конфетами-подушечками. Когда освободился шкафчик для вещей с самолетом на дверце (у Санька был рисунок юлы, что его несколько огорчало своей незначительностью), и он попросил отдать ему освободившийся, воспитательница сама перенесла его курточку и ботинки в “хороший” шкафчик. Хорошим считались с танком, паровозом, пушкой.
Вообще, Санёк был спокойным молодым человеком и много чего понимал: понимал, например, что если мама в командировке, то взять его из детского сада она никак не может. (Отец до войны часто бывал в командировках и в рейсах). И плакать нечего, он не маленький, и война скоро кончится, и папа вернется, и мама купит цветные карандаши, где будет зеленый карандаш.
Днем Санёк не отличался от остальных ребят: играл в войну, рисовал самолеты, пел со всеми песни под пианино, но к вечеру всех разбирали, даже братцев-хулиганцев, а он оставался один. Иногда пил чай с ночной сторожихой, женщиной очень доброй, но слезливой. Глядела на Санька и принималась ни с того ни с сего плакать.
Санёк пытался выяснить причины ее страданий, но она не отвечала, и лишь однажды, махнувши рукой, высказалась:
— Эх, жисть-жистянка! Консервна банка!
Что имела в виду? Не понятно.
Санёк не мог сосчитать, сколько дней прошло с тех пор, как мама уехала в командировку; впрочем, ему и в голову не пришло бы — считать дни: обязательно запутаешься. Хорошо считать пуговицы, если их не больше десяти, пальцы на руках, но дни незаметно перетекали один в другой и как-то терялись.
И тут произошло событие, взволновавшее всех ребят и даже взрослых.
День стоял серый, дождливый, стрелять по несуществующему противнику надоело (братцам-хулиганцам запретили играть в фашистов); ребята глядели в окно на проходящих мимо людей, и ничего особенного не происходило.
И вдруг к самому крыльцу бесшумно подкатила, сверкая черным лаком и никелированными частями огромная легковушка. Санёк хорошо знал эту машину, она называлась ЗИС-101 (Завод имени Сталина), на ней был скошенный зад и фонарики с разноцветными ободками. У подъехавшей машины наверняка такие фонарики, но рассмотреть их сбоку никак не удавалось. Вот бы выйти на улицу и посмотреть!
Воспитательница также подошла к окну полюбоваться на сверкающее чудо. Интересно, что за счастливцы катаются на таких машинах? Наверняка это особенные люди. Они, пожалуй, и компот в войну кушают, и косточки не раскалывают, а отправляют на помойку. Всех занимало, почему машина остановилась у детсадовского крыльца.
Ребята увидели, как отворилась задняя дверца, и из нее высунулся один сверкающий сапог, потом другой, и вышел сам счастливец — “дядя” в галифе. Его сперва приняли за военного, но это был не вполне военный: ни погон, ни петличек, ни орденов, и галифе без кантов.