У вагонов тоже были военные женщины в гимнастерках, сапогах и беретах на головах; ребята с удовольствием полезли в вагоны, словно их ждало впереди что-то очень хорошее: например поездка к бабушке в деревню (Санёк бывал у бабушки в деревне).
Маленьких женщины легко передавали своим товаркам в тамбуре, больших подсаживали на нижнюю ступеньку.
Витя держал Фаю на руках, военная женщина (очень сильная!) поставила его на нижнюю ступеньку вместе с сестренкой; дальше Фаю подхватила женщина, стоящая в тамбуре, но Витя быстро догнал сестренку, которая с испугом глядела, как ее разлучают с братцем. Нет, не разлучили. И ее бледное личико осветилось радостью.
Санёк пошел за Витей, а “Воодя” сам вцепился в Санька.
Их всех провели в купе, и женщина, что провожала их, погрозила пальцем:
— Сидите, по вагону не шляйтесь!
Напротив, на лавке, сидели два совсем маленьких мальчика в рубашках, но без трусов, с одинаково острыми затылками; оба не умели говорить, у обоих на руках были розовые браслетцы. Один пускал слюни и пытался надувать пузыри — Санёк поглядел на него неодобрительно.
В купе, где разместились ребята, было тихо. Все с интересом поглядывали в окно и друг на друга. Но за перегородкой кто-то надрывно плакал, а кто-то ругался нехорошими словами.
Однажды Санёк пожаловался отцу, что ребята в детском саду говорят плохие слова. “Напиши какие”, — сказал отец. Санёк написал. “Теперь разорви бумажку на мелкие кусочки и никогда таких слов не говори. В этом нет никакой необходимости”. Санёк разорвал и никогда не матерился. Особенно ему нравились отцовы слова: “В этом нет никакой необходимости”. Он не раз хотел их произнести, да не подворачивалось удобного случая.
Вагон просматривался вдоль до перегородки с дверью.
Ребята сидели и на боковых полках, и даже на полу, а самые храбрые лезли наверх и, свесив головы, плевали на головы проходящих. Один маленький мальчик укакался и ревел неприятным тонким голосом. На него никто не обращал внимания, так как полным ходом шла посадка маленьких пассажиров.
Санёк, как человек бывалый, занял место у окна, напротив Фаи. Он ездил с мамой на поезде и знал, что в вагоне есть туалетная комната, где рукомойник, зеркало, педаль и круглая дырка в унитазе, и там мелькает земля. Но у него не было ни зубной щетки, ни мыла. Впрочем, в положении неимущего была и своя прелесть: не нужно чистить зубы и умываться, то есть мыло не будет лезть в глаза.
Вагон тряхнуло, кто-то за перегородкой упал с полки и отчаянно завыл — на страдания маленького пассажира никто не обратил внимания — зеленый вокзал с окнами, залепленными крест-накрест, медленно поплыл назад.
— Вот, кажется, поехали, — сказал Витя Фае. Та ответила братцу счастливой улыбкой.
Сколько времени ехали, Санёк сказать не мог, хотя и умел считать до десяти — знал одно: очень долго. В вагоне плохо пахло, особенно от братцев с острыми затылками, которые ничего не понимали и ходили под себя. Военные женщины хотя и мыли их, но при этом очень ругались и ставили им в пример Санька — братцы в ответ только ревели. Санёк хотя и рад был похвалам, но в душе понимал, что женщины лукавят: ведь он большой, все понимает, а братцы маленькие.
Поезд катил на Восток, в Оренбургские степи; Санёк часто слышал от женщин слово “Чкалов” — это был город, но он знал и летчика Чкалова, который летал на самолете с длинными красными крыльями, и папа был летчиком и тоже летал на самолете, и даже катал Санька в открытой кабине, и Санёк помнил клубящиеся облака.
По пути обязательно что-то происходило: почти на каждой станции поступали все новые и новые ребята, в вагоне становилось все теснее. Однажды появился грязный, как голенище сапога, большой мальчик, как говорили — беспризорник; на его голове красовалась грязная кепка с отрезанным козырьком. Он скалил зубы, говорил нехорошие слова и зачем-то хлопнул Санька по затылку. Протянул руку к Фае, но вяловатый и бледнолицый Витя вцепился зубами в руку хулигана.
— Ну, ну, хорош! Пусти! — миролюбиво сказал беспризорник, получивший неожиданный отпор и, как и положено беспризорнику и хулигану, ловко забрался на самую верхнюю, багажную полку, куда никто не осмеливался забираться. Оттуда он плевал на проходящих.
Там он и скрывался, пока военные женщины не принимались разносить кашу в алюминиевых мисках.
Однажды выхватил тарелку у мальчика с острым затылком и сказал:
— Пикнешь — зарежу!
И при этом провел пальцем себя по горлу.
Мальчик ничего не понял, кроме того, что его лишили обеда, и заревел.