И вдруг, когда хулиган забирался с чужой кашей на верхнюю полку, военная женщина резко закрыла дверь и прищемила ему руку — брызнула кровь, миска упала, и гроза вагона так заревел, что все испуганно замолчали. Хулиган, по обыкновению блатных, которые не привыкли никогда и ни в чем сдерживаться, выл, матерился, приговаривал: “ай-яй-яй!”, — качал руку, как куклу, а мальчик с острым затылком тоже ревел и показывал на миску с опрокинутой на грязный пол кашей.
Это происшествие утихомирило хулигана, хотя Санёк опасался за жизнь мальчика с острым затылком, которого грозились зарезать.
Сквозь сон Санёк слышал разговоры военных женщин:
— Четырнадцать человек... Раз, два, три... Поскорее — поезд стоит три минуты... Нет, нет, именно четырнадцать...
Он куда-то шел с закрытыми глазами, на что-то натыкался, его поднимали под мышки, куда-то переставляли. И вдруг он очутился не в душном вагоне, а на улице. Поезд лязгнул сцепками и тронулся, сквозь ресницы было видно, как промелькнули освещенные окна, и наступила удивительная тишина, и за железнодорожным полотном зацыкали кузнечики, а где-то вдали запели лягушки.
И как хорошо было дышать воздухом и этой ароматной ночью. Сияли звезды, в небо тянулись огромные, белеющие в свете луны деревья — никогда он не видел таких больших деревьев. Но как хочется пить: он со вчерашнего дня хотел пить, но бачок с кружкой на цепи был пуст.
— Дайте пить, — попросил он у женщины, едва различимой в сумраке.
— Постройтесь, постройтесь! — говорила она в ответ. Это была не военная, а самая обыкновенная женщина.
— Где мы? — спросил Санёк у Вити.
— Куда-то приехали, — заметил тот солидно.
Небо процарапала падающая звезда, оставив дымный след. Такое небо было, когда Санёк плыл на катере с папой и мамой.
— Хочу пить, — повторил он.
— Пописай, — разрешила женщина, не расслышав. Санёк подумал, что она так шутит.
— Я пить хочу.
— А-а, потерпи.
Ребята шли по едва различимой под луной тропе к поселку, который издали походил на мебель в серых чехлах. И ни одного огонька. Впрочем, небо за домами стало светлеть и наливаться краснотой.
Санёк подумал, что если увидит лужу, то напьется из лужи. Но и луж нигде не было.
Санёк глядел по сторонам — не блеснет ли лужа.
Ему казалось, что он сейчас умрет от жажды.
Спросил воспитательницу, нет ли где-нибудь лужи или прудика.
— Зачем тебе лужа?
— Напиться.
— Терпи, казак, атаманом будешь.
Санёк не понял, что она имеет в виду. Причем тут коза? Что такое “катамана”, которой будет коза, если не будет пить?
Он вообще не все понимал, а кое-чего не мог и знать. Он не знал, например, что отца после разгрома фашистов под Курском отозвали из действующей армии и направили по старому месту службы в научный институт Гражданского воздушного флота, как одного из немногих специалистов по применению авиации в сельском хозяйстве. Он вернулся в Москву и не узнал родной хаты, то есть родного барака: жители были куда-то переселены, перегородки между помещениями разобраны, и там разместилась воинская часть войск НКВД.
Вещи куда-то исчезли, но где-то наверняка был список товарищей, разобравших диван, кровать, шифоньер, этажерку, книги. Но Степану Григорьевичу было не до вещей, так как деть их было некуда — он думал об исчезнувшей жене и шестилетнем сыне.
Он стоял перед бараком, где размещались военнослужащие НКВД, и из его глаз катились слезы. Проходящие мимо энкавэдэшники отдавали честь, но никто не осмеливался обратиться к офицеру. Солдаты с простоватыми, ничего не понимающими лицами представлялись Степану Григорьевичу врагами, которые погубили его семью и ограбили, чтоб поселиться в его доме. И дом-то доброго слова не стоил: барак, времянка.
Санёк ничего этого не знал, как не знал и сам Степан Григорьевич, что его сына занесло в Оренбургские степи, и тот шел в колонне по два.
И вдруг Санёк увидел женщину в телогрейке и платке, которая, опершись локтями на невысокую ограду, молча глядела на проходящих в темноте детей.
— Дайте пить, — попросил Санёк. — Пожалуйста!
Воспитательница остановилась и потрогала лоб Санька.
— Заболел, что ли?
А крестьянка молча втянула его за руку в калитку и подвела к своей избе, исчезла и тотчас воротилась с большой кружкой.
Санёк схватил кружку обеими руками, пил и глядел поверх кружки на женщину. Он не сразу сообразил, что пьет — вода была сладковатой и теплой. Он пил, пил, пока до него не дошло, что он пьет парное молоко.