§ 14. Истинностно нагруженными бывают только ситуации в указанном выше смысле, а истина в них — работа формы их (видной лишь обращением в нее), «это так». То есть истина дискретна и конкретна, она прерывает (бесконечную) цепь обоснования, ибо не отсылает к чему-либо другому, чему нечто должно было бы соответствовать в качестве «истины». Произведения (opera operans) или «машины времени» не о чем-нибудь другом вне себя. Истина (если есть сдвиг, обращение) говорит сама за себя, является самоисчерпывающейся реальностью, само-основывающей и самопорождающей (бесконечным, вернее, полным, актуально данным в конечном «третьей вещи» и, следовательно, осколочным со стороны индивидуальной человеческой субъективности). Что значит, что мы уже не можем дальше спрашивать об основании? — основание это, когда нет основания, чтобы было иначе, чем как есть. См., например, в поэзии у Маллармэ, который считал, что слова предшествуют идее, а не идея — словам; поэт — производитель текста, производящего смысл, пишет, чтобы [сказать. (Ср. зависимость: нужно создать, чтобы испытать] (§§ 122, 124)); тем самым, открытость… получают дорогу несказанное, «телесное», контркультура, междувидения… Или у Стивенсона роман — автономная машина, последовательность слов, организующих ситуации не согласно правдоподобию внешнему (к тому еще и меняющемуся от места к месту и во времени), а авторскому смыслу. Но тогда нет собственности на мысль. Мысль такая же тайна для автора, как и для потребителя. Мы все лишь анонимные ремесленники общих монад (имена у нас лишь в силу случайности данных социокультурных условностей, а раньше именуемость была, например, мифологической или тотемистской с табу). Отсюда проблема коммуникации, проблема «другого» есть ложная проблема, индуцируемая макроскопической наглядностью нашего языка. Есть этическое, «поведенческое» последствие такой онтологии мысли: настаивать на понимании «другого» (а такая проблема, конечно, возникает в эмпирических психологических ситуациях и взаимоотношениях) это насилие и метафизическая неграмотность, можно лишь вместе с «другим» понимать нечто третье, оставив его в покое как реальную, психологически-эмпирическую инстанцию, любое вторжение в последнюю должно быть запрещено (себе, конечно), можно полагаться лишь (и надеяться, вызывать) на ее самостоятельное отношение к третьему, то есть к понимательному (транснатуральному) топосу смыслов, предметных значений, связей и упорядоченностей знаний и так далее, который всегда есть (установившись de facto как истина всей ситуации), но который всегда у нас за спиной и выражается (если мы «открыты»), никогда не получая предметного, натурального значения, — по отношению к нему всякая предметность есть «не то, не то…» (это последнее — первичный взгляд философствования до всякого теоретического аппарата и техники его проведения; (см. лекции) и так должна удерживаться вместе (двойственно, как разнонаправленные натяжения концов лука). Лишь такое «натянутое» или «распятое» пребывание на границе есть возможность творчества (в будущем) и понимание (в настоящем). Ведь нельзя творить просто потому, что хочешь творить, точно так же как нельзя испытывать, что хочешь. И это безотносительно к психологии «качеств» ума и души, к биологическим свойствам механизма — сообразительности, памяти и тому подобное.