— Значит, вы заправили машину водкой вместо бензина?
— Так точно, сэр, — ответил я. Он снова кивнул.
— Ну ясно — конечно, машина взбесилась. Это был мой специальный сорт, тот самый, что так любил Линкольн. Проклятый часовой всю войну ее у меня воровал.
Он откинулся в кресле, дымя сигарой.
— Ну что ж, пожалуй, даже хорошо, что у вас ничего не получилось. Ли тоже так думал. Мы говорили об этом в Аппоматоксе перед его капитуляцией, когда ненадолго остались с ним наедине в домике фермера. Я никому никогда не говорил, о чем мы тогда разговаривали, и с тех пор все над этим голову ломают. Так вот, сынок, мы говорили о военно-воздушных силах, и Ли был против них, и я тоже. Войну нужно вести на земле, мой мальчик, а если когда-нибудь ее перенесут в воздух, то непременно начнут бросать бомбы, помяни мое слово, и ни к чему хорошему это не приведет. Поэтому мы с Ли решили помалкивать о воздушных машинах и сдержали слово — ни у меня, ни у него в мемуарах об этом ни звука нет. Правильно сказал Билли Шерман: “Война — это ад, и нечего думать над тем, как бы сделать ее еще хуже”. Так что ты тоже помалкивай про Колд-Харбор. Ни слова, пока тебе сто лет не стукнет.
— Так точно, — сказал я и помалкивал.
Но теперь мне, сынок, уже порядком за сто; если бы генерал хотел, чтобы я молчал и дальше, он бы мне так и сказал тогда. Так что нечего там махать руками, слышишь, мальчик? Подожди, пока кончит говорить самый что ни на есть первый пилот на свете!
Джек ФИННЕЙ ЛИЦО НА ФОТОГРАФИИ
На одном из верхних этажей нового Дворца правосудия я нашел номер комнаты, которую искал, и открыл дверь. Миловидная девушка взглянула на меня, оторвавшись от пишущей машинки, и спросила с улыбкой:
— Профессор Вейган?
Вопрос был задан только для проформы — она узнала меня с первого взгляда, — и я, улыбнувшись в ответ, кивнул головой, пожалев, что на мне сейчас профессорское одеяние, а не костюм, более подходящий для развлечений в Сан-Франциско. Девушка сказала:
— Инспектор Айрин говорит по телефону, подождите его, пожалуйста, — и я сел, улыбаясь снисходительно, как и подобает профессору.
Мне всегда мешает — несмотря на худощавое, задумчивое лицо научного работника — то, что я несколько моложав для моей должности профессора физики в крупном университете. К счастью, я уже с девятнадцати лет приобрел преждевременную седую прядку в шевелюре, а в университетском городке я обычно ношу эти ужасающие, оттопыренные мешками на коленях шерстяные брюки, которые, как принято считать, полагается носить профессорам (хотя большинство из них предпочитает этого не делать). Эта одежда, а также круглые, типично профессорские очки в металлической оправе, в которых я, в сущности, не нуждаюсь, и заботливый подбор чудовищных галстуков с дикими сочетаниями ярко-оранжевого, обезьянье-голубого и ядовито-зеленого цветов дополняли мой образ, мой “имидж”. Это популярное ныне словцо в данном случае означает, что если вы хотите стать настоящим профессором, вам надо полностью отказаться от внешнего сходства со студентами.
Я окинул взглядом небольшую приемную: желтые оштукатуренные стены, большой календарь, ящики с картотекой, письменный столик, пишущая машинка и девушка. Я следил за ней исподлобья — на манер, который я перенял у своих наиболее взрослых студенток, — изобразив отеческую улыбку на случай, если она поднимет головку и поймет мой взгляд. Впрочем, я хотел только одного: вынуть письмо инспектора и перечитать его еще раз, в надежде найти там незамеченный ранее ключ к ответу на вопрос, что ему от меня нужно! Но я испытываю трепет перед полицией, я чувствую себя виновным, даже когда спрашиваю у полисмена дорогу, и подумал, что если буду перечитывать письмо именно сейчас, то выдам свою нервозность, и мисс конфетка незаметно сигнализирует об этом инспектору.
В сущности, я знал наизусть то, что говорилось в письме. Это было адресованное в университетский городок официально-вежливое приглашение в три строчки — явиться сюда для встречи с инспектором Мартином О. Айрином, если не затруднит, когда Вам будет удобно, не будете ли Вы так любезны, пожалуйста, сэр. Я сидел, размышляя, что бы он предпринял, если б я в таком же учтивом стиле отказался; но тут зажужжал зуммер, девушка улыбнулась и сказала:
— Заходите, профессор.
Я поднялся, нервно глотая слюну, открыл дверь и вошел в кабинет инспектора.
Он встал из-за стола медленно и неохотно, словно колебался, не отправить ли меня в скором будущем за решетку. Протянув руку и глядя на меня подозрительно и без улыбки, он процедил:
— Очень любезно с вашей стороны, что вы пришли.
Я сел у его стола, догадываясь, что ожидало бы меня, откажись я от приглашения инспектора. Он просто-напросто пришел бы в мою классную комнату, защелкнул бы на мне наручники и приволок сюда.
Я вовсе не хочу этим сказать, что у инспектора Айрина было отталкивающее или вообще чем-либо характерное лицо: оно было вполне заурядным. Столь же заурядным были его темные волосы и строгий серый костюм. Он был чуть моложе средних лет, несколько выше и крупнее меня, и по его глазам видно было, что во всей Вселенной его ничто не интересует, кроме службы. У меня сложилось твердое убеждение, что, помимо уголовной хроники, он ничего не читает, даже газетные заголовки; что он умен, проницателен, восприимчив и начисто лишен чувства юмора, что он ни с кем не знаком, разве что с другими полицейскими, которые ему также безразличны. Это был ничем не примечательный и все же страшный человек, и я знал, что моя улыбка была вымученной.
Айрин сразу же приступил к делу: чувствовалось, что он больше привык арестовывать людей, чем общаться с ними. Он сказал:
— Мы не можем найти несколько личностей, и я подумал: не окажете ли вы нам помощь. — Я изобразил вежливое удивление, но он игнорировал это. — Один из них работал швейцаром в ресторане Хэринга: вы знаете это заведение, ходите туда много лет. В конце трехдневного уик-энда он исчез с их полной выручкой — около пяти тысяч долларов. Он оставил записку, где написал, что любит ресторан Хэринга и с удовольствием там работал, но десять лет ему не доплачивали жалованье, и теперь он считает, что они квиты. У этого парня своеобразное чувство юмора. — Айрин откинулся в своем вертящемся кресле и бросил на меня хмурый взгляд из-под бровей. — Мы не можем его найти. Вот уже год, как он смылся, а мы все еще не напали на след.
Я решил, что он ждет от меня ответа, и выпалил первое, что пришло в голову:
— Возможно, он уехал в другой город и сменил фамилию?
Айрин посмотрел на меня удивленно, словно я сморозил еще большую глупость, чем он мог от меня ожидать.
— Это ему не поможет, — сказал он раздраженно.
Мне надоело чувствовать себя запуганным, и я храбро спросил:
— А почему бы и нет?
— Люди воруют не для того, чтобы спрятать добычу навсегда, они крадут деньги, чтобы их тратить. Сейчас он уже истратил эти деньги, думает, что о нем забыли, и снова нашел где-нибудь работу в качестве швейцара. — Наверное, у меня был скептический вид, потому что Айрин продолжал: — Разумеется, швейцара; он не сменит профессию. Это все, что он знает, все, что умеет. Помните Джона Кэррэдайна, киноактера? Я видел его когда-то на экране. У него было лицо длиной с целый фут, один сплошной подбородок и челюсть. Так вот, они очень похожи.
Айрин повернулся в кресле к картотеке, открыл ящик, вытащил пачку глянцевых листов бумаги и протянул мне. Это были полицейские объявления о розыске преступника, и если человек на фотографии не слишком походил на киноактера, то во всяком случае у него было такое же редкостное лицо с длинной лошадиной челюстью.
— Он мог уехать и мог сменить имя, — отчеканил Айрин, — но он никогда не сможет изменить это лицо. Где бы он ни скрывался, мы должны были найти его еще несколько месяцев назад: эти объявления были разосланы повсюду.
Я пожал плечами, и Айрин снова повернулся к картотеке. Он вынул оттуда и протянул мне большую старомодную фотографию, выполненную в тоне сепии и наклеенную на плотный серый картон. Это был групповой снимок, какой сейчас редко можно увидеть — все служащие мелкого заведения выстроились в ряд перед его фасадом. Дюжина усатых мужчин и женщина в длинном платье улыбались и щурились на солнце, стоя перед небольшим зданием, которое я сразу узнал: это был ресторан Хэринга, и он не очень отличался от нынешнего.