Жигулев поднял голову и укоризненно сказал:
— Ну почему ты такой гад? Мне снится девушка, а ты врываешься в такой момент. Ого! — вдруг почтительно сказал он, увидев на столе ящик. — Поверьте моему слову, братцы, не видать нам института в этом городе. Нужно ехать туда, где пивзаводы на ремонте. Вчера мы тоже начинали пивком, а кончили? А кончили безобразными вливаниями семьсот семьдесят седьмого портвейна внутриутробно…
Разговаривая таким образом, в общем-то ни к кому не обращаясь, он сел, наконец, на постели, демонстрируя свою юношескую худобу и незагорелость, — впрочем, от этого он никакого видимого смущения не испытывал. Через секунду он должен был увидеть Павла.
Поднял припухшие, заспанные глаза и сказал:
— Ба, кого я вижу! Товарищ капитан!
Не очень даже удивленно. Нисколько не изменившись в лице.
— Какими судьбами, капитан? И в этом городе, и в этом гадюшнике?
— Почему ты думаешь, что я капитан, а не майор, скажем?
— Год назад вы были капитан. Вряд ли у вас так быстро продвигаются.
— А откуда ты меня помнишь?
— В третьей школе, помните? — мелкашки сперли. Приезжали вы и еще какой-то лейтенант. Помните?
— Смутно.
— А нашли того, кто спер?
— Наверное, нашли. Я этим делом не занимался, не помню даже, почему приезжал.
— А мне говорили — не нашли… — слегка разочарованно сказал Жигулев.
— Товарищ капитан! — обратился к Павлу один из парней. — Если вы не собираетесь никого из нас забирать, тогда, может, пивком немножко побалуемся?
— Почему бы и нет? А если бы собирался забирать, то пива, небось, не дали бы?
— …к пиву вот только нет ничего. Рыбки бы!
— И так хорошо, — сказал Павел. — Избаловались вы тут. Лично я не пил пиво ровно полтора года.
— Полтора года, как у нас в Н. пивзавод на реконструкцию поставили, — объяснил Жигулев.
— А! — догадался наконец один из парней. — Вы, значит, просто земляки?
— Никогда не мог понять своего соседа, который с похмелья помер, теперь понимаю, — сказал Жигулев, залпом вымахнув из горлышка бутылку пива и тяжело дыша. — Он с похмелья даже в баптисты однажды записался.
Следом за Жигулевым, который, почти не перевирая, рассказал действительную историю энского полковника в отставке, с похмелья ставшего баптистом, — какую-то байку о пьянчугах поведал один из парней.
Павел помалкивал, с искренним удовольствием пил пиво, — с удовольствием, слегка подпорченным той атмосферой натянутости, которая всегда возникала среди случайных его собеседников, едва становилось известно о его профессии. К этому он привыкнуть не мог, даже страдал, но никогда не врал без нужды, кем он работает. Недаром все-таки мудрейший Мустафа Иванович столь часто повторял Павлу фразу: «Ты мне эту романтику брось! Надклассово мыслишь, понимаешь!»
Компания, видать, вчера погорячилась изрядно. После пары бутылок пива все уже говорили вразнобой, почти не слушая друг друга. Проснулся четвертый, с ним стали смеяться над чем-то, и тут Жигулев, воспользовавшись общим шумом, наклонился к Павлу:
— Скажите, а вы что, действительно случайно зашли сюда? Не может, по-моему, этого быть.
— По делу.
— Здесь кто-нибудь еще из наших? Что-то не видел… Может, вас уже перевели сюда?
— Нет, не перевели. На днях переведут. Я к тебе приехал.
— Ко мне?! — неподдельно веселое изумление увидел Павел в его глазах.
— К тебе.
— А в чем дело? — уже тревожней спросил.
— Ты знал Ксану Мартынову?
— Зна… Только почему «знал»?
И вдруг вся краска с его лица — в единое мгновение — схлынула! Впился взглядом, догадался.
— Ее убили, — сказал Павел.
У него было ощущение, что убивает он. Нелепо, конечно, но ему показалось, что именно из внезапно распахнувшихся глаз, из зрачков вырвался этот коротенький, детский, словно бы даже удивленный звук:
— Ой!
Жигулев сидел чуть согнувшись, будто у него побаливал, но не сильно, живот. Глядел куда-то в грудь Павлу. Потом поднял голову, посмотрел в глаза и сказал с неуверенной ненавистью:
— Вы врете.
Павел пожал плечами.
Жигулев вдруг скривился, вскочил с места и подскочил к окну. Стал смотреть на улицу, но — недолго. Его вдруг несколько раз трясануло, он скрючился, бросился в сторону, и его начало рвать.
— Убирать сам будешь, — с брезгливым презрением сказал один из четверых.
Жигулев сел на кровать возле окна и опять согнулся. По лицу его текли слезы. Потом лег головой на подушку и закрыл глаза. Лицо его было белое, даже с прозеленью.