— Неужели в вашем могучем городе не могут научить людей пить водку? — спросил один из четверых у Павла. — Куда комсомол смотрит? Общественность, в конце концов?
Жигулев открыл глаза, посмотрел в их сторону, но взгляд был пуст. Потом с усилием, видимым даже со стороны, поднялся, приплелся к столу.
— Мда, брат… — сказал кто-то. — Посмотрись в зеркало.
Жигулев глянул на него непонимающе, присел к столу, отпил чье-то пиво. Что-то беспокоило его, что-то мешало. Он даже озирался, потом оглянулся к окну, вспомнил и пошел в коридор походкой смертельно уставшего человека.
— Счастливый человек, — сказал один из четверых. — Это значит, что организм здоровый. Я, например, всю жизнь от этого страдаю: не блюется, хоть плачь!
Павел посмотрел на него со злым недоумением.
Возник Жигулев — с ведром, тряпкой, веником — как желтовато-зеленое привидение с задумчивыми глазами.
Проходя мимо Павла, остановился:
— А — кто? Неизвестно?
— Нет.
Жигулев присел возле окна, стал веником собирать на картонку. И вдруг оттуда донеслись какие-то несуразные звуки — не то стонущий кашель, не то хриплый прерывистый вой. Он был, видно, из тех, кому не дано умение плакать.
— А что случилось? — спросил наконец один из четверых, который один из четверых и разговаривал. — Случилось чего-нибудь?
— Ничего не случилось, — поморщился Павел. — Ничего.
— Позавчера, — сказал тот, что поднялся позже других, — на втором этаже тоже приходили. Кто-то кому-то вилкой глаз выбил.
— Может, и ты, Витек? — хохотнул кто-то — А?
Но, в общем-то, все почувствовали в комнате присутствие чего-то такого, смеяться над чем — грех.
— Хватит ля-ля разводить! — сказал грубо один из четверых, который до этого все время молчал. — Пойдем на воздух! Человеку, может, поговорить надо. А то — приехали в столицу, а, кроме пить да жрать, ничего и не видим!
Жигулев остановился возле Павла с ведром в руке.
— Вы уж извините это… — сказал он и попробовал улыбнуться. Деликатный был паренек.
…Часа через два разговоров Павел сказал:
— Пойдем и мы что ли на улицу? Накурили…
Жигулев послушно поднялся и стал надевать сандалии.
Двигал руками сонно, задумчиво. Время от времени кривовато усмехался, — будто над собой.
— Пешочком пройдемся? — спросил Павел на улице. — Мне еще командировку надо отметить.
Жигулев изумился:
— Вы что же? Из-за меня в командировку даже приезжали?!
— А ты как думаешь? Мы — ужасно могучая организация. Если надо — езжай хоть в Чарачары. (Чарачары были в 20 километрах от Н.)
— Но вы не зря ездили? — настойчиво спросил Жигулев.
— Трудно сразу сказать. Кажется, не зря. Посмотрим.
Они неторопливо прошли Солянку, вышли на Старую площадь. Жигулев еле тащил ноги. Павел заметил это.
— Ну ладно, — сказал он. — Иди. Отдохни. Постарайся поспать. Постарайся в институт поступить. Постарайся не думать обо всем этом. Слишком часто, по крайней мере. И это… — он сделал жест, — не надо.
— Да это мы так, — невесело усмехнулся Жигулев. — В субботу два вагона на пятерых разгрузили, ну и…
— Не обижай Ксану, делая из этого повод. Ну, а того — или тех — кто убил, я поймаю. Торжественно обещаю и клянусь. И будет ему — или им — по самой полной мере, с краями.
В мерно вздыхающем самолете, надменно откинувшись в высоком кресле и пощелкивая барабанными перепонками, он пытался дремать, пытался расслабиться, но не мог — снова и снова всплывали перед ним зрачки Витькиных глаз и слышался этот детски-недоуменный, болезненный, обиженный вскрик: — Ой!
Забудется, конечно, все забудется… Через полгода-год закрутится студенческий романчик, и все забудется. Только совсем другой Витька будет крутиться в романчике том. Лучше ли, хуже ли, но другой.
Как дерево, обломанное злым ветром, — оно продолжает расти, зеленеть, но это уже другое дерево. Лучше ли, хуже ли, но другое. А человек — не дерево.
Почему говорят, что пережитое страдание делает человека сильнее, лучше и чище? Нелепость какая! «Я пережил, а ты не пережил!» (Я, следовательно, лучше тебя…) «Переживи с мое, тогда и говори!» «Ничего с тобой не случится. Я и не такое пережил…» В этом, что ли, очистительная сила страданий?
Дерево, обломанное злым ветром, да, продолжает расти — зеленеть новыми ветвями. Но ветви растут уже вкривь-вкось, не так, как задумано было природой! А ведь человек — не дерево.
Любое преступление, даже не обязательно крупное, это — как удар ножом. Это — страдание, это — разрушение природой заповедных взаимоотношений внутри организма, устойчивых нормальных связей, всего того, что мы называем здоровьем общества. Организм — общество, то есть — конечно, регенерируется, восстановится. Здоровее, однако, не станет. Не видел я еще человека, который от удара ножом становился бы здоровее. Ну, и так далее, — приостановил он себя. — Подумай-ка лучше об этом новом персонаже, который появился рядом с Ксаной. Прекрати, как говорит мудрейший Мустафа, мелкую философию на гнилых местах. Всем и так известно, что деятельность твоя преисполнена самого высокого значения — с какой колокольни ни смотри — почтенная деятельность, не приносящая, правда, никакого почета.