— Временно.
Они замолчали.
Никогда в жизни еще не чувствовал ДэПроклов такого отчетливого и отчаянного отвращения. Ко всему: и к этому сумрачному номеру, и к этой сумрачной стране за окном, и к этой сумрачной безнадежной тоске, которая тихонько творилась в душе у него, сидящего в сумрачном номере сумеречной гулкой гостиницы посреди сумрачной страны Камчатки.
Он был полон отвращения к себе самому, в первую очередь. Владевший в этой жизни лишь одним-единственным — тем, что он называл словоощущением «сам по себе» — он сейчас покорно, устало и внятно слышал: его ведут. Он идет отнюдь не сам и, уж тем более, не «сам по себе», а его ведут: ведут обстоятельства, ведет яркая ненависть, ведет жажда мести, ведет ощущение неизбывной вины перед Надей, — и он уже слышит в себе холодную способность убивать, и в этом он уже мало чем отличается от того, кого собирается лишать жизни, и уж совсем неразличим среди тех, кто отвращение ему внушает и кто составляет сейчас (так ему казалось) содержимое того вяло-кишащего потока, который занял в его стране за время его отсутствия место жизни и который властно и просто вовлек, включил его, ДэПроклова, в свое неспешно торжествующее человекопротивное существование.
С покорно унывной тоской, с ощущением поражения он уже знал о себе: он решил, он решился, он решил для себя. И единственное по-настоящему утешающее было этому оправдание — если словами пересказать, то вот какое оправдание: месть! За Надю, за ее страдания при жизни, за ее (и по его вине!) так мимо прожитую жизнь, за страшную горечь изумления, когда эту жизнь насильственно и бесцеремонно с хрустом выдирали из ее нежного горячо живущего, такого еще живого существа, — за все это такой ли уж щедрой будет цена, которую заплатит он? — вот это отвращение, с каким он уже живет и с каким наверняка он будет жить и все оставшиеся дни?
О Голобородько он не думал вовсе.
Человек разве думает о насекомых, когда жестоким перстом с лицом, брезгливостью искаженным, давит его, с пакостным мстительным наслаждением чуя слабенький гибельный треск хитинового покрова?
— Я знаю, как это было сделано, — сказал вдруг ДэПроклов. Сказал «вдруг» даже для себя самого. Догадка выпрыгнула, как чертик из табакерки. И все встало в ту же секунду на свои места. Грех сказать, но ему стало даже легко.
— Не была она мертвецки пьяная, — сказал он. — Не лезла она головой в духовку. Не собиралась она умирать.
— Да. Я тоже так считаю. Но они обнаружили…
— Мне рассказывал один очень знающий собутыльник, как делается смерть от алкогольной интоксикации: водка, шприц, вена. Находят в холодном подъезде, или на бульваре, на лавочке, или в собственном доме (в окружении, само собой, пустых бутылок) — кто в наше сучье время будет разбираться? В крови — чудовищный процент спиртяги — ура! Никакого, стало быть, убийства, никакого стало быть, самоубийства. Всего лишь навсего, слава те Господи, бытовое пьянство.
— Неужели же ничто никогда нельзя доказать?! — наивно воскликнул Витя.
Если очень захотеть. Но с Надей, как я понимаю, все прошло именно так, как им и хотелось: простенькое, бытовое самоубийство на почве всеми подтвержденной депрессии и так далее…
— Ты сказал: «им»?
— Конечно, «им». Голобородько сам, тем более один, это сделать не мог вообще. Один человек это сделать не мог — минимум было двое. Я не знаю, какой у него был круг знакомств в последнее время, но вполне может быть… Слушай, а какие у Голобородьки могли быть причины для этого? Какая-то другая женщина? Деньги? Что-то например она о нем узнала такое, что…
— Деньги! — быстро и убежденно сказал Витюша. — Только деньги! Он на деньгах был сдвинутый. Когда весь этот бардак начался (тебе Ирка, может быть, рассказывала), мы Игорька наконец-то во всей красе увидали. Тьфу! — он не выдержал и сморщился в гримасе брезгливости.
— Ладно. Это я слышал. Но ведь у Нади, насколько я знаю, денег никаких особых не было, да и быть, по-моему, не могло!
Витюша посмотрел превосходительно.
— А вот тут ты, Дима, ошибаешься. Крупно ошибаешься. Во-первых, ее дом на Кавказе. После смерти родителей это был ее дом. Во-вторых, квартира и здесь, в городе. Он ее, между прочим, нашим черненьким продал. И можно только догадываться, за какие мильены продал. Он зубами клацал, так ему нужны были деньги. Он, вишь ли, собственное дело собирался открыть… Теперь смотри: Надя исчезает, единственный наследник оказывается — кто? У Нади, заметь, ни братьев, ни сестер, ни дядек, ни теток не было. Так что были у Нади деньги, черт бы их подрал!