Этот переход — точнее бы сказать, перескок — от тягостной ночи к ликующему, уже несомненно весеннему, утру был так ошарашивающе неожидан, такая щедрая широкая сила была во всем этом мгновенном действе, что ДэПроклов аж в голос ахнул от восхищения…
…и вдруг душа его — рассмеялась! — с наслаждением облегчения.
Он почувствовал, что его отпускает. Он услышал: быстро-быстро слабеют какие-то скрепы, опадают тенета, какими он, оказывается, был весь тайно и тягостно попутан, оцепенен, цепко повязан.
Он ощутил: размыкается насильственная (только сейчас, вот, горько отмеченная им) угнетенность, в которой, оказывается, душно-привычно пребывала до этого мига душа его.
Сладкое чувство глубокого вздоха — долго и мучительно сдерживаемого вздоха — ощутил он вдруг.
Довольно убогое зрелище представлял он, должно быть, в тот год своей жизни.
Студентик второго, кажется, курса — ужо не юноша, но вряд ли уже мужчина, беспомощно, бестолково, суетливыми мелкими жестами живущий, вечно как бы бегом, в угрюмом угарчике смутных, горделиво-тщеславных помыслов о каком-то себе, будущем, о какой-то несомненно блестящей своей будущности, — весь еще по молодости лет под вседневным гнетом впроголодь живущей похоти и потому еще живущий весь как бы в репьях неопрятных помыслов, нечистых поступков, копеечных коварств, мелких неправд… — унизительно утесненно живущий в раздражающей тесноте скверно и скучно выстроенного города, в насильственной тесноте перенаселенной двухкомнатной квартирки (где он жил вместе с родителями и женатым братом), в сумрачной тесноте всегда полутемных катакомбных факультетских коридорчиков, — всегда в унизительной толчее, всегда как бы в толпе, всегда как бы подталкиваемым на какие-то всеми ожидаемые жесты, слова, поступки, никогда наедине с самим собой, — вот так он жил…
…с непреходящей, однако, приглушенно подвывающей досадой — от нечистоты и неправильности жизни, которой он живет, с темным тягомотным ощущением, что вряд ли ему возможно жить как-то иначе, и при этом — вот, что странно — изо всех сил оберегая в себе смутное, полуфантастическое, никакими словами, никакими образами не формулируемое представление о жизни иначе.
Это представление в самых непросветных уголках его души упрямо и тупо было…
иначе, как объяснить, что в это утро он так громоподобно поражен стал разящей схожестью того, как он глядел, видел, чуял, ощущал — с тем, что потаенно и угнетенно жило, тихо томясь в его душе и что было словно бы воспоминание о нем самом, воспоминанием о себе, несбыточном и желанном.
Слабовольный и несвободный, скомканно живущий, он в то утро впервые ощутил в себе Волю. И сладчайшее чувство глубокого, все длящегося и длящегося спасительного вздоха все длилось и длилось в нем.
Вот когда оно начиналось — то, что стряслось между ним и Надей.
…Все неправдоподобно складно — словно по волшебству, словно во сне — сопрягалось сейчас в нем во что-то одно-единое, изумительно простое, обыденно радостное, истинное.
И эта ошеломляющая чистота предгорного воздуха; и этот забавный, легкий, словно бы хмель в голове от бессонной ночи, и то, что туманчик вокруг и ему несказанно сладко от бродяжьей своей бесприютности в туманчике том; и то, что вокруг одушевленно громоздятся горы и эта сиятельная, как драгоценный подарок ему, высится Гора; и сельская голубизна небес; и то, что пахнет уже весной, и уже по-весеннему то и дело поторапливается сердце от веселой бестолочи каких-то предвкушений: радости, счастья, удач, свершений, как бы уже и содеянных; и то, что по-рассветному чисто, и опрятно, и чуть торжественно все вокруг, а он — один, вокруг — ни души, и впервые в жизни для него одного деется этот праздник сотворения утра… — все, абсолютно все, чудесно и ладно сопрягалось в тот час в его душе, душа работала оживленно, споро, бодро, и он уже — с теплой приязнью, с веским чувством обладания — уже внимал себе, наконец-то, мнилось, настоящему, наконец-то не придуманному, наконец-то свершившемуся, наконец-то отворенному для мира и, вот, для красоты его, наконец-то легко дышащему, с простотой и ясностью глядящему, наконец-то — о, чудо! — свободному.
Все вокруг, чего бы он только ни коснулся взглядом, мыслию, ощущением — все, казалось, так прямо-таки и поспешает посоучаствовать в этой быстро-праздничной работе сотворения крепкого, покойного лада в его душе. Все, казалось, счастливо — поучаствовать в этом оживленном, радостном, неостановимом движении этой Богу угодной работы, а затем…