Баттерфляй в портупее не проходит. Проверено. А наплечные пластины — очень мешают кролю. Очень хочется побыстрее убраться с открытого, но… приходится тихонько, методично, брассом.
«Я — лягушка. Я маленький зелёненький лягушонок. Раз-два, раз-два, ква-ква, ква-ква…». Позванивая «бубенчиками», прополаскивая… пропотевшее, поджидая судорог… Раз-два, раз два…
Хорошо, что в Волге пираньи с акулами не водятся — никто не откусит болтающееся. Хотя, говорят, сомы…
Всё-таки — широко. И вода холодная. Я столько в ней провисел под лодкой! А потом ещё и грести… Добрался до отмели и упал. Выдохся. Редкий случай в жизни генномодифицированной белой мыши.
Разделся догола, что можно — выкрутил. Но кафтан с панцирем… У него же войлочная подкладка! В смысле — поддоспешник. Тяжёлая зараза! Особенно — мокрая.
С берега убрался — там чудаки разные греблей занимаются. Зашпындорят в меня чем-нибудь остреньким… не хочу. Нашёл повыше затишек, разложил тряпьё на просушку, лежу-загораю.
Хорошо-то как! Солнышко тёплое, водичка недалече плещет. Где-то далеко придурки орут, дым валит. А у меня тут… пчёлки жужжат. Мир и покой.
И чего люди всякой хренью занимаются? Бегают, суетятся, тычут друг в друга чем ни попало… Мозги себе сушат, хитромудрые планы придумывают — как бы друг друга побольше уелбантурить… А тут вот: цветочек цветёт, пчёлка жужжит. Ползает по нему. Делает ему удовольствие. В смысле — опыляет.
«— Как вы относитесь к сексу?
– Я обязан ему жизнью! А вы?».
И почему люди опылением не занимаются? Это ж так… увлекательно! Вот и ещё пчёлка появилась. Лазают вдвоём по одному цветочку… всовывают свои… хоботочки между дрожащих… тычинок и пестиков… одновременно с разных сторон… О! Ещё и третья прилетала! По верхушке… опыляет. Энергично так. Три хоботка… синхронно всовываемые… с разных сторон… в одном цветке…
Интересная мысль, надо будет попробовать.
И все участники вполне довольны процессом. А хомнутым сапиенсам… вечно им чего-то не так, вечно они…
Я поднялся и сел, прислушиваясь. Где-то недалеко раздался истошный, уходящий в ультразвук, вопль. Мужчина? Женщина? Даже вообще: человек или животное?
И чего я подскочил? Это ж нормально, это ж мир и покой! Кто-то кого-то кушает. Или — режет. Или — насилует. Жизнь. Благорастворение и умиление. Под божьим благословением. Ибо — естественно! Ибо — создания божие исполняют ГБешные замысел с промыслом. «Даже волос не упадёт с головы человеческой без Его воли». Едят? — Значит так и было задумано. Предвечный — он же того… всю вечность прозревает. Режут? — Значит — по Его промыслению. Кто ты такой, чтобы воспрепятствовать замыслу Божьему? Так надо, зарезайся.
Обитатели джунглей проявляют свои исконно-посконные кайманские навыки. «У нас кайманом становится любой». В смысле — в наших, Окско-Волжских недо-габонских джунглях…
Очередной вопль прервал моё неторопливое возвращение в горизонтально-расслабленное состояние.
Так, поспать не дадут. Пульта дистанционной «погонялки»… нету. Придётся вставать, одеваться, идти к… источнику акустических возмущений и… и выдернуть его из розетки.
Единственная уже высохшая вещь — бандана. Сыроватая рубаха, завязанная юбкой на поясе, приятно холодила… чресла. И дырку в ляжке: «мордовская бронебойная» — отметину оставила. Всё остальное, вместе с портупеей и «огрызками» — скомкал в узел, ухватил в руку.
Ну, Ванюша, пойдём-позырим — кого там местные кайманы… кушают?
«Кайманы» занимались своим исконно-посконным делом — «кушали» жертв кораблекрушения. Хотя здесь это называют — «потрошить». Выглядело это… грязно.
В ближайшем распадке, по характерным ритмическим по-ахиваниям, повизгиванием и пошлёпываниям удалось определить разновидность организмов: хомо сапиенсы сношающиеся. Совершенно типическое для сапиенсов проявление их хомнутости.
А по потоку обесценной лексики идентифицировал этническую принадлежность. Не-мордва. В части самцовой компоненты процесса — соотечественники. Гипотеза незамедлительно подтвердилась открывшимся мне пейзажом.
Пейзаж… — обычный послевоенный. Полянка, с одной стороны два русоволосых мужичка насилуют… фиг разглядишь… маленькую женщину с длинными чёрными косами.
Виноват: насилует один. Второй — «обувщик-мародёр» — занимается обувью: стаскивает с неё туфли. Хорошие вышитые туфли с загнутыми носам.
Ближе ко мне третий откинул в сторону обширный халат весёленькой желтенькой расцветки, и вытряхивает из залитой кровью рубахи обезглавленный женский труп. Почему женский? — А вы что, женщин только по головам отличаете?
Вытряхивает так долго и упорно потому, что у покойницы был при жизни большой избыток живого веса.
Парадокс: и жизнь — кончилась, и вес — уже не живой, а избыток остался.
Мда… к смерти надо будет похудеть. А то родным и близким все эти лишние пуды и килограммы кантовать…
– Бог в помощь, православные.
Мужики подскочили, схватили оружие.
– Эй, ушкуйники! Чего, не признали? Это ж я, Иван. Мы ж прям впереди вас в караване шли. Пока вы ту девку, Новожею — не прибрали. А я её у вашего старшего откупил.
Моя бандана ускорила опознание. Приметный, ещё по истории с Новожеей, «весельчак-вегетарианец» заулыбался:
– А, мать, тверяк смолненский, итить тебя. Аж перепугал. Показалось — опять поганые лезут. Да, лихо ты нас тогда с бабой… Ни чё. Во, новая сыскалась. Из-под самого эмира. Тощая, бл… Да нам без разницы — лишь бы селёдку ела. Гы-гы-гы…
Построение гипотезы об особенностях сексуального поведения Анки из анекдотов о Васильваныче на основании логического вывода из факта употребления в пищу данным персонажем селёдки — широко известно. Как и то, что подавляющее большинство анекдотов ещё питекантропы рассказывали синантропам. Перед взаимным употреблением.
– Не, ну ты, бл…, глянь! Какую не возьми — всякая в штанах. Экое бесстыдство! Одно слово — басурманы. Помоги-ка перевернуть.
Мой собеседник удручённо разглядывал холщовые штаны, остававшиеся на ногах обезглавленной, колышащейся от каждого пинка, липкой от крови, туши женщины с избыточным весом и обширными вторичными половыми признаками.
Тем временем солирующий исполнитель акта совокупления забился на втором теле. Завершение произошло успешно — он удовлетворённо отвалился в сторону на травку, проветривая своё перегревшееся, от энергичного трения, хозяйство. На его место, повизгивая от нетерпения, кинулся «обувщик», справившейся, наконец, со второй туфлей.
С некоторым удивлением я узнал в нём того малька, который стукал по лодыжкам Новожеи. В процессе «вбивания в девку ума-разума деревами». Как стремительно взрослеют дети в ходе освободительного похода под благословением Богородицы… И в сексуальном смысле — тоже.
Мы оба смотрели на «замену игроков на поле», когда я боковым зрением поймал странное движение моего визави-вегетарианца. Он сдвинул саблю на поясе и взялся за её рукоять.
– Получай, гадёныш плешивый!
Он рывком выхватил клинок из ножен, разворачиваясь ко мне и вздымая саблю. А я…
На голове — косынка, на поясе — завязанная рукавами рубаха, в руках — узел со шмотками. Ни доспеха, ни шелома, ни меча булатного. Как Добрыня Никитич перед Змеем Горынычем в ходе того достопамятного речного купания.
Но есть разница. Две. Но маленьких. Из шмотья выглядывают.
У меня — не мечи полуторные, не сабли харалужные в метр двадцать ростом. У меня — «огрызки», которые посторонним не видны. Ибо засунуты вместе с портупеей в общий узел. А вот рога-то их… никуда не сунешь — торчат снаружи.
Я швырнул узел в лицо противнику, одновременно выдёргивая другой рукой зажатые между пальцами оголовья своих «огрызков». Тот лихо отмахнулся, отбивая узел в сторону, инстинктивно отступил, наступил на объёмную, хорошо тронутую целлюлитом нижнюю конечность обезглавленного тела и завалился.