И лишь в одной книге я нашла упоминание о Стрелках как любопытном фольклорном образе, свидетельствовавшем о ненависти к угнетателям.
Подведя итог своим "историческим изысканиям", я ощутила разочарование и даже обиду. Обиду за людей Восстания, известных и безымянных, которые давно умерли, и оживали сейчас в моих снах. Всё, что было написано в этих книгах, совершено не совпадало с тем, что я видела и чувствовала. Нет, факты передавались правильно, но за этими фактами терялись люди. Какими были они, как ходили по земле, о чем думали, что вело их на смерть - об этом, казалось, забывали историки. И писатели тоже - по крайней мере, те несколько романов, которые я прочла, напомнили мне сцену с раскрашенными куклами, коих авторы передвигали по своему хотению. Было от чего прийти в отчаянье...
Мы должны возвращаться
в свое прошлое, которое для кого-то
будущее, несбывшееся и святое,
за которое они кладут голову на плаху
и становятся под стрелы.
И родят детей,
которых не успевают вырастить.
У меня оставалось все меньше свободного времени. Биотроника отошла на второй план, и Маэра все чаще ругал меня за безделье. А потом я ушла на отдых. Поехала к дяде в Ильден.
Ильден был поселком при железнодорожной станции. Останавливались здесь только грузовые поезда, пассажирские проносились мимо, обдавая станционные здания едким дымом.
Все, кто жил в поселке, так или иначе были связаны с железной дорогой. Дядя когда-то был машинистом, а теперь работал на товарном складе. Отец тоже был родом из Ильдена, но, как он говорил, счастливо сбежал оттуда еще в юности, и всегда твердил, что у Ильдена нет будущего. Отец был поклонником четких, могучих, стройных систем жизни, а Ильден с его горьковатым запахом хвой, росших прямо на улицах, с нелепо большим старым домом, который, кроме дяди, никому не был нужен, с размеренным сонным существованием - этот Ильден не укладывался в отцовские схемы, и потому отец не любил упоминать ни об Ильдене, ни о дяде.
А я впервые приехала в Ильден после смерти матери. Когда не осталось никого, с кем можно было бы вспомнить, какой я была в детстве, кто поздравил бы меня с Междугодьем, или отругал бы по-родственному за легкомыслие. Это очень тяжело - быть одной. Дом в Ильдене, скрипевший в ветреные ночи, стал для меня единственным приютом. И туда я приехала спасаться от страшных снов. И там, в большой комнате на втором этаже, у темного островерхого окна пришла ко мне - не разгадка, а догадка, замкнувшая кольцо.
Дядя вернулся домой в величайшем раздражении и долго ворчал, что в Ильдене для него места нет.
- Вот уеду в Йонирас...
- Почему в Йонирас, дядя? - рассеянно поинтересовалась я, перелистывая старый письменник.
- Из Двуречья наш род пошел, туда ему и вернуться.
Я взглянула на дядю с удивлением: обычно он не был склонен к красноречию.
- Я думала, вы всю жизнь в Ильдене...
- Я-то? И я, и отец твой, и дед, и его отец... А предки у нас из Йонираса, это точно. Ты малышка, - он так и сказал: "малышка", в мои-то двадцать пять! ты не помнишь, а мне отец еще перед смертью твердил, что у нас в дальних предках бароны, и будто они в Восстании участвовали...
- Бароны - в Восстании? - усомнилась я, вспомнив исторические труды. - Ты не спутал, дядя?
- Этакое разве спутаешь? Правде, родство такое сейчас не в чести, ныне у нас о родстве позабыли вовсе, третьего предка по имени не помнят, не то что таких далеких. Но мы всегда память хранили, такой уж род у нас...
- Дядя, - сказала я быстро, - отчего отец мне никогда не рассказывал?
Дядя сумрачно пожал плечами:
- Отец твой, не в плохую память о нем будь сказано, был человек трезвый. И всегда говорил, что прошлое не должно путаться в ногах у будущего. Легенды, мол, не пища для науки...
- А сны? - перебила я. И, не выдержав, рассказала ему все.
...И спасенья от страха нет,
и неясно еще, кто прав,
и росой смывает рассвет
чью-то кровь с почерневших трав...
В Ландейл мы приехали к вечеру. Заходившее солнце заливало город оранжевым светом. Тени удлинились. На булыжную мостовую старого города, на остроконечные шпили домов, на согретые за день стены наплывала прохлада. Мы выбрались из пахнущего перегретой резиной автобуса и стояли у входа в гостиницу, дожидаясь экскурсовода. В очертаниях старинного дома пропала дневная резкость, они стали мягкими, размытыми. И в этом был особый покой, будто время замедлилось здесь, как в Ильдене.
В тот вечер дядя выслушал меня молча. Только головой качал и по обыкновению выстукивал костяшками пальцев по столу какой-то марш. Я думала, что он начнет высмеивать "досужие девчоночьи бредни", но он очень серьезно и даже сурово проговорил:
- Ну что ж... Судьба есть судьба.
- Это к чему? - растерялась я.
- А к тому, что те, о которых ты речь ведешь, и есть наши предки.
- Не может быть!
- Так оно и есть. Ну, доказательств не осталось... за пятьсот-то лет. Предание есть, и только...
Он тяжело встал, отодвинул скрипнувший стул и решительно сказал:
- Не мне, а тебе надо ехать в Двуречье. Слышишь, Ная? Только поторопись...
Наутро пришел срочный вызов из института. Я и думать не могла о том, чтобы не поехать. Срочные вызовы по пустякам не рассылались. Дядя проводил меня на станцию. А через неделю, в самый разгар работы, мне сообщили о его смерти. Он так и не успел рассказать мне предание.