Прочитав письмо, я долго смотрела в окно. Шел дождь, капли хлестали по листьям вяза, раскачивались ветки... Письмо крепко зацепило меня. И я подумала со страхом — а вдруг то, что я делаю, никому не нужно. Вдруг это все — только неудачная выдумка моего болезненного воображения. И людей, что снятся мне, никогда не существовало, а возможно, они были другими. И чем воскрешать давно забытое, не заняться ли мне знакомым, простым и верным делом...
Я засунула письмо в ящик стола и пошла на чердак за очередной порцией вечерних бумаг.
Спускаясь по винтовой лестнице, я ухитрилась споткнуться и потерять равновесие. Я не упала, но стопка бумаг полетела в пролет. Прыгая через три ступеньки, я помчалась вдогонку. Бумаги разлетелись по всей нижней площадке. А у самой ступеньки лежал сверток, перетянутый витым красным шнуром.
Я собрала бумаги и тут же забыла о них. Сверток притягивал меня. Теряя терпение, я сбежала вниз, бросилась в кресло, помогая себе ногтями и зубами, распутала шнур...
Это были четыре тетради в твердых гранатовых обложках. Я наугад раскрыла лежавшую сверху. Не сразу я поняла, что это дневник. Размашистые, по-мальчишески торопливые строчки лихо заворачивались кверху. Записи перемежались какими-то расчетами, кусочками затейливых узоров, набросками чьих-то лиц. Через одну страницу прыгающими крупными буквами было наискось написано: «Никогда! Никогда больше!» В чем он клялся, от чего отрекался, хозяин дневника? Я отогнула первую страницу — вот и имя. Выписано старательно: Биллен Шедд Роуэн. Стало быть, этому дневнику лет немного, обычай добавлять к имени отца имя матери вошел в жизнь недавно, перед последней войной...
Дневник пятнадцатилетнего мальчишки: в первой же записи он объявлял с гордостью, что ему исполнилось пятнадцать и он уже совсем взрослый. Крупный, небрежный, ломающийся почерк. Школьные дела, которые в эти годы кажутся самым важным. Ссора с каким-то Дилси, у которого «масло в голове кончилось», так и написано. Передвижной зверинец, заехавший в Ильден (я удивилась, но потом вспомнила, что Ильден до войны был большим городом, не чета нынешнему), грустные глаза пленных зверей. «Может, зверопарки — это и полезно, но, по-моему, гадость». Споры с матерью, которая вечно его опекает. «Ну почему она такая непонятливая, почему?!»
Я читала чужой дневник, не испытывая на этот раз никакой неловкости. Будто обрушилась стена времени, разделявшая нас. Будто мальчишка по имени Биллен Шедд Роуэн был моим младшим братом. Я видела его, как наяву: рыжая челка, серые глаза с коричнево-золотыми точками, рот, испачканный травяным соком и чернилами — он любил грызть что попало, травинку ли, кончик ручки... Я листала страницы, и мальчишка взрослел у меня на глазах, в третьей тетради ему уже было семнадцать, и на страницах дневника часто мелькала уже девичья головка — с южными раскосыми глазами , с косами, по тогдашней моде заплетенными у висков. Я даже почувствовала легкую ревность — ревность старшей сестры к подрастающему брату. И вдруг среди признаний Ей и размышлений о жизни прочла: «Вчера мне снился сон...»
Фраза остановила меня. Я перевела дыхание и медленно прочла запись еще раз от начала до конца:
«Вчера мне снился сон. Я ехал верхом на коне по большому пустырю. У меня в руке был меч, как в книге «Последний замок». Тяжелый. Навстречу ехали всадники в серых плащах, похожие на тени. Один из них выстрелил в меня. Стрела попала мне в плечо, но было совсем не больно. А потом настали сумерки, и стрела растаяла».
Все. Я не верила своим глазам. Стрелки, ему снились Стрелки! Растаявшая стрела... О Пресветлая Матерь! Я лихорадочно листала дневник. Ему тоже снилось Восстание, тоже! Не впервые пробуждалась память в нашем роду...
Я нашла еще два сна, один о каком-то бое, другой — о дороге через лес. Оба были описаны короткими фразами, обычными для Биллена. Должно быть, это было только начало, ничего знакомого в снах, похожего на мое я еще не увидела.
В четвертой тетради было совсем мало исписанных листов, я просмотрела их внимательно и обнаружила в верхнем левом углу одного листа полустершуюся грифельную запись: «Гэльд, Улрик, Матэ (или Мати). Больше не помню».
Гэльд!.. О боги, откуда это имя у него? Я торопливо перевернула страницу в поисках ответа... и обмерла, Там был почти чистый лист.
Почти — потому что вверху было написано: «Некогда. Война. Сегодня объявили. Мне разрешили... Только б мать не узнала!»
И все. Что же дальше? Я едва не выкрикнула это вслух, так досадно мне стало. Неужели он не вернулся?.. Кто же тогда спрятал эти дневники?
И, будто отвечая на мой вопрос, из тетради выскользнул и закружился тоненький желтый листок. Я поймала его на лету и прочла. Почерк был иной, меленький, со старомодными завитушками: «Сегодня мне сообщили о гибели сына моего Биллена. Прощай, Биль».
Я готова была к этому, и все равно стало пусто и тяжело. Казалось бы, что мне за дело до мальчика, погибшего столько лет назад? Но он был из моего рода, он еще жил в строчках дневника, он видел сны, наконец! Только он не смог досмотреть их до конца.
Прощай, Биль... Я сложила тетради в стопку, наугад сунула меж страниц пожелтевший листок. Как твоя мать собирала эти тетради, перечитывала, прятала подальше, чтоб сохранились... Что ж, они сохранились. Но Биллен Шедд Роуэн уже не вернется в Ильден.
Назавтра я отправила письмо в службу путешествий. А через неделю оттуда прислали туристическую путевку «Легенды Двуречья». Две недели. Я прочла проспект, пожала плечами: почему бы и нет? С чего-то же надо начать. И на следующий день выехала автобусом в Сатру, а оттуда поездом в Варенгу, где собиралась группа.
Посвящение
Все слышат музыку смычка,
и все светлей свеча горит...
Меня разбудил звук трубы. Раннее солнце светило в узкое окно, причудливые тени оконных переплетов лежали на полу. Голос трубы повторился, и, заглушая его, донесся нарастающий топот копыт.
Я вскочила с постели, не глядя, нашарила платье, натянула его... А грохот копыт все близился. Одна из соседок по номеру заворочалась под простынями. Не тратя время на поиски туфель, я выбежала в коридор.
Гостиница была тиха в этот ранний час. За стойкой, положив голову на книгу, дремала дежурная, на цыпочках я прошла мимо нее, толкнула дверь и ступила с крыльца на прохладный булыжник мостовой.
Солнце стояло еще над самыми крышами, было тихо, так тихо, что я не поверила своим ушам. Неужели все это приснилось мне — и стук копыт, и пение трубы? И, как будто отвечая моим мыслям, снова зазвучала труба — справа, где улица так резко уходила вниз, что над самой мостовой стояло небо. Я пошла туда — я хотела бежать, но не могла, и навстречу мне поднялись в небо вначале сверкающие наконечники копий, потом ряды шлемов, и вот выехали по три в ряд всадники в кольчугах, с огромными красными щитами. А сбоку ехал трубач, закинув голову и не отрывая от губ мундштука трубы... Как будто сон мой ожил и продолжался здесь, на древней улочке Ландейла.
Оглушающий вопль перекрыл голос трубы. Всадники остановились, их ряды смешались. Трубач растерянно опустил руки. Вопль не утихал, и я наконец разобрала, что это человеческий многократно усиленный голос кричит: «Назад, все назад!» Я вертела головой, пытаясь разобрать, откуда доносится этот призыв. Всадники поворачивали коней.
— Извините, — пропыхтели за спиной, и тут же я получила увесистый толчок в плечо.