Назначили. Начали раскручивать. И возликовали: показательный в своей невероятной успешности результат!
Ликовали, ликовали, но нарвались на всё ту же метафизическую перцепцию.
А далее — нарвались и на многое другое. Значит ли это, что нет угрозы сползания России туда, где уже и впрямь не будет возможности отличить миф от конструкта, подлинность от подделки? Есть такая угроза. И всё, произошедшее со Стрелковым, показывает, сколь она велика.
Эта книга, по большому счету, посвящена именно рассмотрению данной угрозы, которая представлена читателю во всей ее омерзительной окончательности. Потому что, честно говоря, способность к различению мифа и конструкта, подлинности и подделки, общество теряет только в аду. Именно там нет места ни великой любви, ни метафизической перцепции, которая без такой любви невозможна. Вот-вот Россия окажется в таком аду. Она к нему приближается. Но она еще не там. И окажется ли она там, зависит от нас и, в частности, от нашего понимания последствий того, что породит попадание России в особую зону антибытия, заслуживающую того, чтобы ее называли адом.
Сражаться за способность российского общества отличать миф от конструкта, подделку от подлинности, героя от солдата удачи, ненадутое от надутого — ничуть не менее важно, чем давать военный отпор бандеровцам. Тут многое зависит от того, сформируется ли в России та часть общества, для которой распознавание отличий сокола от цапли (напоминаю, что о необходимости видеть такие различия говорил шекспировский Гамлет) является профессиональным долгом. А также гражданским долгом и чем-то большим.
Хотим мы или нет, но такую часть общества называют интеллигенцией. Вопрос на засыпку: могла ли состояться успешная национально-освободительная борьба в Латинской Америке и других регионах мира без интеллигенции, эту борьбу в каком-то смысле возглавившей? Вам не нравится слово «возглавившей»? Найдите другое. Только ответьте на вопрос — если бы этой интеллигенции — назовите ее национальной или иначе — не было бы, то где была бы сейчас Латинская Америка и иные оседланные колонизаторами страны и континенты?
Это первое неявное вопрошание, которому посвящена данная — во многом аналитико-политическая — работа. К политической аналитике, конечно же, не сводимая.
Что же касается второго, тоже не до конца явного вопроша-ния, то оно, конечно же, адресовано всему тому, что вытекает из понятия «другие».
Книга названа «Стрелков и другие». Эти «другие», назначившие Стрелкова на роль героя, мнящие, что им удастся удержать его в этой роли, лелеющие определенные далекоидущие планы в связи с мнимой возможностью такого удерживания, и впрямь важны намного больше, чем сам Стрелков. Хотя, конечно же, не так важны, как те, кто движется прямиком в ад неразличения, западая на Стрелкова, вопреки всему, что уже явлено и, конечно же, будет явлено.
Итак, «другие».
Стрелковский свал из Славянска и других городов, где находились ополченческие части, возглавляемые Стрелковым, всё показал с вопиющей окончательной безотказностью. В момент этого свала сам Стрелков как бы проорал во всеуслышание: «Ну не герой я, понятно вам? Не герой!»
«Врешь, сука. Раз мы тебя назначили героем, ты им и будешь», — сказали «другие». И продолжили раскрутку Стрелкова. В этот момент перед российским обществом во весь рост встал вопрос о чести. Да-да, о чести. Вопрос этот для нынешней России намного важнее, чем всё остальное, чем ее потчуют. Важность этого вопроса усугубляется кривляниями Стрелкова и ему подобных, которые через слово говорят о чести, отрекомендовывают себя как людей чести, устраивают исступленную болтологию вокруг всего, что касается чести…
Герой пьесы Жана Ануя «Томас Бекет» — саксонец, порабощенный норманнами. И, казалось бы, смирившийся с этим порабощением. Он оказался любимцем короля, сыном пошедшего в услужение норманнам саксонца, сделавшегося одним из богатейших людей завоеванной норманнами Англии. Терзаемый мучительностью этой ситуации Бекет выступает в ненавидимой им роли главного фаворита норманнского короля. Прежде всего, Бекет страдает от того, что он потерял свою честь. И как человек, и как представитель порабощенного народа. Ибо у раба не может быть чести.
Король подозревает Бекета в том, что он остается саксонцем, ненавидящим норманнов. И спрашивает у него, почему он не борется с поработителями своего народа, а сотрудничает с ними. Бекет, пряча сокровенное, полулицемерно отвечает: «Я обожаю охоту, а только норманны и их приближенные имели право охотиться. Я обожаю роскошь, а роскошь была привилегией норманнов. Я обожаю жизнь, а саксонцам грозило истребление. Добавлю еще, что я обожаю честь».