— И никакие важные господа тоже не отправляли? — продолжал допрос окончательно переставший выкать Дмитрий. — Ну не кривись, лет через двадцать, когда станешь генералом, тогда тебя к ним пустят, а пока что за счастье в приемной постоять. Верно?
— Да, — вынужден был признаться жандарм, с ужасом поглядывая на своего мучителя.
— А как тебе вообще в голову пришла идиотская мысль, будто я причастен к гибели великого князя?
— А разве нет? — попытался сыронизировать пленник, но тут же получил болезненный удар по печени.
— Вопросы здесь задаю я, — вернул диалог в конструктивное русло Будищев.
— От Вельбицкого, — прохрипел жандарм, как только к нему вернулась способность говорить. — Мы с ним давно знакомы. Нет, он никому кроме меня не говорил о своих подозрениях.
— А ты что, особенный?
— Нет. Это было после взрыва в Зимнем дворце. Мы после караула замерзли как собаки. Поехали в одно заведение и заказали пунша. Ну, вот он и проговорился. Я запомнил. Нет, мы были вдвоем. Девочек не звали.
— Что там с тайным обществом, или, мать ее, лигой?
— Лига, действительно, существует. Ее представители и сочувствующие есть во всех министерствах и департаментах, а также гвардейских полках. Цели ровно те, о которых я вам рассказывал. И да, они вами интересовались. Ни в качестве равноправного партнера, разумеется, но как человека решительного и склонного к насилию.
— В смысле?
— Ну, вы же сами всем, включая генерала Хлынова, говорили, что парламент только тем и хорош, что позволяет собрать в одном месте всех болтунов и перевешать их в случае надобности. Вот вами и заинтересовались.
— Хлынов тоже в лиге?
— Нет, конечно! Помилуйте, он же круглый дурак.
— Понятно. Точнее, ни хрена не понятно. А ко мне ты зачем пришел? Выслужиться хотел?
— Да.
— И никто тебе не приказывал?
— Нет.
— Нет, я реально с тебя охреневаю! Инициатива поимела инициатора… Ладно, рассказывай дальше. Адреса, пароли, явки. В смысле, имена, чины, должности. Кто главный, кто так с боку припека?
Расколовшийся жандарм пел как соловей. Имена генералов, сенаторов и даже великих князей следовали одно за другим. В целом, вырисовывалась очень странная картина с монархическим заговором вот только против кого? С «Народной волей» все понятно, но в лиге был наследник цесаревич, его братья, многие члены правительства и не хватало лишь самого царя и Лорис-Меликова. Или их не предполагалось изначально?
— Вы ведь понимаете, что теперь, когда вы знаете все, обратной дороги нет? — тяжело дыша, спросил Ковальков. — Вам волей-неволей придется присоединиться к нам, либо бежать.
— А почему бы и не присоединиться? — ухмыльнулся Будищев, в очередной раз изумив своего пленника. — Вон какая славная компания!
Послушайте, — помотал головой совершенно сбитый с толку ротмистр, — клянусь честью, я никому не скажу ни о нашем разговоре, ни об обстоятельствах при которых он случился. Опустите меня, а?
— Так просто взять и отпустить? Ну даже не знаю…
— Что вы хотите?
— Да сущую безделицу. Я сейчас кое-что напишу на листе бумаги, а ты прочитаешь. С чувством, с толком с расстановкой и без дурацких комментариев. Только текст. Понятно?
— Но зачем?
— Еще по печени захотел? — поинтересовался Будищев, с жалостью глядя на бестолкового пациента.
— Нет! Хорошо, давайте вашу бумагу.
— Джастин момент[18], — отозвался Дмитрий, вызвав еще одну болезненную гримасу у связанного и, подойдя к бюро, принялся быстро писать на листке. Затем, зачем-то заглянул в комод, произвел в нем какие-то манипуляции, после чего подтащил клиента поближе и положил перед ним текст.
— Я, Ковальков Николай Александрович, вступая в ряды «Народной воли», торжественно клянусь: Быть смелым, честным, дисциплинированным революционером и до последней капли крови бороться с тиранией в России. А если я предам своих товарищей по борьбе, то пусть меня постигнет суровая кара трудового народа!
Все это ошарашенный ротмистр прочитал без единого возражения и лишь когда текст закончился, позволил себе осторожно спросить:
— Что это за бред?
— Практически, явка с повинной, — охотно пояснил ему Дмитрий.
— Если вы думаете, что я это подпишу, то вы просто идиот!
— И не надо, — с довольством обожравшегося краденой сметаной кота, отозвался Будищев, после чего снова подошел к комоду и поставил иглу на восковой цилиндр. Фонограф зашипел и не верящий своим ушам жандарм услышал, как присягает на верность революции.