– Их оставляют, – прошептал Катберт. – Мертвых. Для птиц.
– Давай поднимемся, – предложил Роланд.
Катберт взглянул на него чуть ли не с ужасом.
– Вот туда? А если…
Роланд взмахнул рукой, оборвав его на полуслове:
– Да мы с тобой заявились на сто лет раньше других. Нас никто не увидит.
– Ну ладно.
Ребята медленно подошли к виселице. Птицы, негодующе хлопая крыльями, снялись с насиженных мест, каркая и кружа – ни дать ни взять толпа возмущенных крестьян, которых лишили земли. На чистом утреннем небе Внутреннего мира их тела вырисовывались черными плоскими силуэтами.
Только теперь Роланд почувствовал свою причастность к тому, что должно было произойти. В этом деревянном сооружении не было благородства. Оно никак не вписывалось в безупречно отлаженный механизм цивилизации, всегда внушавший Роланду благоговейный страх. Обычная покоробленная сосна из Лесного феода, покрытая белыми кляксами птичьего помета. Они были повсюду: на ступеньках, на ограждении, на помосте. И от них жутко воняло.
Роланд повернулся к Катберту, напуганный и потрясенный, и увидел на лице друга то же самое выражение.
– Я не смогу, Ро, – прошептал Катберт. – Не смогу я на это смотреть.
Роланд медленно покачал головой. Это будет для них уроком, вдруг понял он, но не ярким и радостным, а, наоборот, чем-то древним, уродливым, изъеденным ржой… Вот почему их отцы разрешили им прийти на казнь. И с обычным своим упрямством и молчаливой решимостью Роланд взял себя в руки, готовясь встретить это ужасное «что-то», чем бы оно ни обернулось.
– Сможешь, Берт.
– Я ночью потом не засну.
– Значит, не будешь спать. – Роланд так и не понял, при чем здесь сон.
Катберт схватил Роланда за руку и посмотрел на него с такой пронзительной болью во взгляде, что Роланд снова засомневался и отчаянно пожалел о том, что в тот вечер они вообще сунулись в западную кухню. Отец был прав. Лучше бы все жители Тонтоуна – мужчины, женщины, дети – умерли. Лучше уж так, чем вот это.
И все же. И все же. Это был для него урок – страшное «что-то», острое, зазубренное, проржавелое, – и Роланд не мог его пропустить.
– Давай лучше не будем туда подниматься, – сказал Катберт. – Мы и так уже все увидели.
И Роланд нехотя кивнул, чувствуя, как это ужасное и непонятное «что-то» потихоньку его отпускает. Корт, будь он здесь, влепил бы им обоим по хорошей затрещине и заставил бы взобраться на помост, шаг за шагом… шмыгая по дороге разбитыми в кровь носами и глотая соленые сопли. Может быть, Корт даже забросил бы на перекладину новенькую пеньковую веревку с петлей на конце, заставил бы их по очереди просунуть голову в петлю и постоять на дверце люка, чтобы прочувствовать все в полной мере. Корт непременно бы врезал им еще раз, если бы кто-то из них вдруг захныкал или с испугу напрудил в штаны. И Корт, разумеется, был бы прав. В первый раз в жизни Роланду захотелось скорее стать взрослым.
Нарочито медленно он отломил щепку от деревянного ограждения, положил ее в нагрудный карман и только тогда отвернулся.
– Ты это зачем? – спросил Катберт.
Роланду очень хотелось сказать в ответ что-нибудь бравое, типа: Да так, на счастье… – но он лишь поглядел на Катберта и тряхнул головой.
– Просто чтобы было, – сказал он чуть погодя. – Всегда.
Они отошли подальше от виселицы и, усевшись на землю, стали ждать. Где-то через час начали собираться первые зрители, большинство – целыми семьями. Они съезжались на разваливающихся повозках и везли с собой еду: корзины с холодными блинами, начиненными джемом из диких ягод. В животе у Роланда заурчало от голода, и он снова спросил себя: где тут достоинство, где благородство? Он даже подумал, что, может, достоинство и благородство – это очередная ложь, выдуманная взрослыми. Или это такие сокровища, до которых так просто не доберешься? Ему казалось, что даже в том, как Хакс бродил по чадящей кухне в своем перепачканном белом костюме и орал на поварят, и то было больше достоинства. Роланд сжал в кулаке щепку, которую отломил от ограждения на помосте. Рядом с ним на траве лежал Катберт с деланно безразличным лицом.
XII
В конце концов все оказалось не так уж и страшно, и Роланд был этому рад. Хакса привезли на открытой повозке, но узнать его можно было лишь по неохватному туловищу: ему завязали глаза черной широкой тряпкой, которая закрывала почти все лицо. Кое-кто начал швыряться в него камнями, но большинство зрителей даже не оторвались от своих завтраков.