– И что говорит твоя мама?
– Что я сплю как убитый, – закончил Джейк.
Он поглядел на стрелка, и тот заметил, что у мальчика дрожат губы, и он изо всех сил пытается сдержать слезы. Всего лишь мальчишка, подумал стрелок, и боль пронзила его, будто нож для колки льда. Так, случается, ломит лоб, когда глотнешь студеной воды. Всего лишь мальчишка. Почему? Глупый вопрос. Когда какой-нибудь мальчик, уязвленный физически или душевно, задавал тот же самый вопрос Корту, эта древняя, изрытая шрамами боевая машина, чьей работой было учить сыновей стрелков основам того, что им нужно знать в жизни, отвечал так: «Почему — это корявое слово, и его уже не распрямить… так что никогда не спрашивай почему, а просто вставай, недоумок! Вставай! Впереди еще целый день!»
– Почему я здесь? – спросил Джейк. – Почему я забыл все, что было до этого?
– Потому что сюда тебя перетащил человек в черном, – сказал стрелок. – И еще из-за Башни. Башня стоит… на чем-то вроде… энергетического узла. Только во времени.
– Я не понимаю.
– Я тоже, – признался стрелок. – Но что-то такое произошло. И продолжается до сих пор. Прямо сейчас. «Мир сдвинулся с места»… как мы теперь говорим и всегда говорили. «Мир сдвинулся»… Только теперь он сдвигается быстрее. Что-то случилось со временем. Оно размягчается.
Потом они долго сидели молча. Ветерок – слабенький, но студеный – вертелся у них под ногами, глухо выл где-то в горной расщелине, внизу: у-у-у-у.
– А вы сами откуда? – спросил Джейк.
– Из места, которого больше нет. Ты знаешь Библию?
– Иисус и Моисей. А как же!
Стрелок улыбнулся:
– Точно. Моя земля носила библейское имя – Новый Ханаан. Так она называлась. Земля молока и меда. В том библейском Ханаане виноградные гроздья были такими большими, что их приходилось возить на тележках. У нас таких, правда, не вырастало, но все равно это была замечательная земля.
– Я еще знаю про Одиссея, – неуверенно вымолвил Джейк. – Он тоже из Библии?
– Может быть, – отозвался стрелок. – Я не особенно хорошо знаю Библию.
– А другие… ваши друзья…
– Других нет. Я – последний.
В небе уже поднимался тоненький серп убывающей луны. Луна как будто глядела, прищурившись, вниз на скалы, где сидели стрелок и мальчик.
– Там было красиво… в вашей стране?
– Очень красиво, – рассеянно отозвался стрелок. – Поля, леса, реки, утренний туман. Но матушка, помню, всегда говорила, что это только красиво, но все-таки не прекрасно… что только три вещи на свете прекрасны по-настоящему: порядок, любовь и свет.
Джейк издал какой-то неопределенный звук.
Стрелок молча курил, вспоминая о том, как все это было: ночи в громадном Большом Зале, сотни богато одетых фигур, кружащихся в медленном, степенном вальсе или в быстрой, легкой, переливчатой польке. Эйлин Риттер берет его под руку. Эту девушку, как он подозревал, выбрали для него родители. Ее глаза – ярче самых дорогих самоцветов. Сияние, льющееся из хрустальных плафонов электрических люстр, высвечивает замысловатые прически придворных и их циничные любовные интрижки. Зал был огромен: безбрежный остров света, древний, как и сама Центральная крепость, образованная еще в незапамятные времена и состоящая чуть ли не из полной сотни каменных замков. Роланд уже перестал считать, сколько лет минуло с тех пор, как он в последний раз видел Центральную крепость, и, покидая родные места, с болью оторвал взгляд от ее каменных замков и ушел, не оглядываясь, в погоню за человеком в черном. Уже тогда многие стены обрушились, дворы заросли сорняками, под потолком в главном зале угнездились летучие мыши, а по галереям носилось эхо от шелеста крыльев ласточек. Поля, где Корт обучал их стрельбе из лука и револьверов, соколиной охоте и прочим премудростям, заросли тимофеевкой и диким плющом. В громадной и гулкой кухне, где когда-то хозяйничал Хакс, поселилась колония недоумков-мутантов. Они пялились на него из милосердного сумрака кладовых или скрывались в тени колонн. Теплый пар, пропитанный пряными ароматами жарящейся говядины и свинины, сменился липкой сыростью мха, а в самых темных углах, куда не решались соваться даже недоумки-мутанты, выросли громадные бледные поганки. Массивная дубовая дверь в подвал стояла открытая нараспашку, и снизу сочилась невыносимая вонь. Запах был словно символ – конечный и непреложный – всеобщего разложения и разрухи: едкий запах вина, превратившегося в уксус. Так что стрелку ничего не стоило отвернуться и уйти прочь, на юг. Он ушел без сожалений – но сердце все-таки дрогнуло.
– А что, была война? – спросил Джейк.