Анастасия Воскресенская, Amarga
Стрелок
Они неторопливо шли по мосту. Красноволосый, тот, что повыше — небрежно помахивал белым платком. Второй — щуплый, невысокий, шел рядом, нес жестяную канистру.
Кавен Макабрин поднес к глазам бинокль и всмотрелся получше. Забытый кпп у забытого моста на забытой речке Ворушке, отличное место для начала военной карьеры.
Служи, оруженосец, сказал он сам себе. Не жалуйся.
Чтобы получить рыцарский пояс и боевую машину, начинаешь путь с самого детства, лет с пяти: пажом, техником, в самолетной обслуге, потом в Академии, а потом, после экзаменов, тебя загоняют в пыльный кирпичный блокпост посреди дедовых земель, и торчи тут все лето, как идиот.
Спирт и кузнечики — вот и все развлечения.
Его напарник, пожилой, все на свете повидавший сержант с медными макабрами в петлицах и потертым гербом своего лорда на рукаве, нехотя повернулся, глянул в сторону моста, замер. Потом выругался сквозь зубы.
— Одиннадцать лет, как война закончилась, а все видеть их тошно.
Парочка приблизилась. Кавен снял ноги с дощатого стола и отложил бинокль.
Сержант смотрел прямо перед собой, выпятив челюсть.
— Привет, — сказал красноволосый, очаровательно улыбаясь. — Мы едем из Аганы в Большое Крыло, и в этом… в бензобаке кончился бензин. Вы поделитесь? Мы можем что-то предложить взамен.
Он был бы совсем, как человек, если бы не по-звериному острые уши.
Лесные. Дролери. Причудливые создания, сошедшие с полей древних манускриптов.
Кавен встретил войну за корону еще мальчишкой, сопливым пажом, которому по малолетству доверяли исключительно ветошь для протирки моторов. Тени из леса были для него страшной сказкой, отголосками разговоров взрослых.
Сумеречные. Народ холмов. Волшебный народ. Пришли вместе с королем.
Их обжигало железо и не трогал огонь.
На войне они были безжалостны, как слепая стихия. Не признавали рыцарских законов, правил честного поединка, перемирий, выдачи пленных, не делили людей на военных и штатских. Им было все равно. Они пугали, как пугает ночная тьма за окном.
Пленного дролери сразу убивали, потому что они не говорили даже под пытками, а если удавалось сбежать, случалось, в одиночку вырезали целые гарнизоны.
Во время войны за корону мятежные лорды в полной мере узнали, что такое выстрелы в спину.
Теперь они союзники. Одиннадцать лет как. Но в землях Макабринов их все равно не любят.
Союзник смотрел на Кавена удлиннеными, ланьими, лиловыми, как смородина, глазами, и выжидательно молчал. Белый платок покачивался в опущенной руке. Невероятного оттенка пепельно-розовые волосы небрежно стянуты бечевкой. Выгоревшая полевая форма сидит ладно, как на манекене. Его узкоплечий напарник молча стоял рядом, незаметный, как моль. Кончики острых ушей выглядывали из бесцветных прядей. Одно ухо дернулось. Сержант продолжал смотреть прямо перед собой.
— Ну да, — сказал Кавен, откашлявшись. — Конечно. Бензин. Сейчас.
— Меня Вереск зовут, — сказал красноволосый.
— Давайте вашу канистру.
Бесцветный дролери молча протянул ему облезлую, оливкового цвета, канистру и тоже улыбнулся, слабо и как-то несмело. Радужки глаз у него были светлыми, с розоватым оттенком, как топленое молоко.
Кав зашел в прохладную глубину ангара, Вереск шел рядом, весело рассказывал, как они удивились, когда раздолбанная «Молния» вдруг заперхала мотором и остановилась.
— Сидим, четверо дураков, нет, ну полная машина дролери, и все по важному делу едут. Мотор не фурычит. Застряли посреди степи, кузнечики стрекочут.
— Кузнечиков тут хоть отбавляй, — со знанием дела подтвердил Кавен и даже не содрогнулся.
Сумеречных в этих землях почти не встретишь — их пришло тогда с королем сотни три, и во время войны погибло порядком. Кавен исподтишка разглядывал красивое, с ясной приветливой улыбкой, создание и пытался представить себе, как едет ночью с грузовой колонной по старой просеке, а в глубине леса, в тесном сплетении ветвей, тонкие, аккуратно оклеенные пластырем пальцы сдвигают кожаную крышечку оптического прицела.
Нет, невероятно.
Он начал переливать бензин в канистру, разгоряченные на солнце спина и стриженый затылок остывали в тени, пахло железом, пылью, старой краской, и, еле уловимо — степными цветами.
Кавен оглянулся, у выхода стоял второй дролери, ждал. Против солнца он казался темным угловатым силуэтом. В нем не было ничего угрожающего.
«Самая в них дрянь, что они в войне никакой красоты не видят», говорил сержант. «Был я в плену у этих тварей — пленных они, бывало брали, чтобы на своих обменивать. Только наши их мало оставляли, своих то. Ну так вот, меня взяли, мальчишку-оруженосца и рыцаря нашего — в танке чуть не сгорели. А я тогда мелкий был, только в копье вошел. И вот сидит такая погань остроухая, морду свою кривит и с трофейного пистолета золотую насечку спиливает, и щечки с ручным узором да с гербовыми макабрами сбивает. А потом взял и изолентой обмотал все, синей такой, матерчатой. Рыцарь наш аж завыл, с камня, к которому его, связанного, прислонили, скатился. Что ж ты, говорит, падла лесная, делаешь! Зачем над оружием галишься! Лучше б ты меня пристрелил, чем мне на это смотреть. А погань остроухая только плечами пожала и отвернулась. Нет, никогда нам их не понять, никогда».