Старк поступил именно так, как и ожидал Дзимбо. Он нырнул вбок, развернулся в падении и выстрелил, даже не успев толком прицелиться. Дзимбо ни на миг не упускал его из виду. Сердце его билось ровно, рука была тверда, и чувства не мешали целиться. Он немного переместил дуло, чтобы не зацепить Старка, и выстрелил за полсекунды до того, как пуля сорок четвертого калибра вошла ему в грудь.
– Дзимбо!
На сей раз этот возглас вырвался не у Горо, а у Кими. Она в ужасе подхватилась и бросилась к Дзимбо. Остальные дети помчались следом; Горо по-прежнему зажимал рот ладонью. Но когда Старк встал, дети остановились и попадали на колени, почтительно кланяясь. Самураи князя Гэндзи сказали в деревне, что этот чужеземец – знатный господин и к нему нужно относиться с почтением. И потому дети, плача и цепляясь друг за дружку, припали к земле.
Дзимбо не видел ничего, кроме неба, и ничего не чувствовал. Он даже подумал было, что уже покинул свою телесную оболочку, что еще миг, и его сознание растворится в пустоте. Но тут он увидел Старка.
Старк стоял над Крузом. У него было такое чувство, словно он всю свою жизнь разыскивал этого человека. И вот теперь нашел. И застрелил. Взгляд, устремленный на Старка, был ясен и чист. На лице лежащего не отражалось ни малейшей боли.
Дзимбо хотел было сказать Старку, что его семья не страдала, что он застрелил их сразу, как увидел, и они умерли мгновенно. Так он хотел сказать, но пуля пробила ему сердце и правое легкое, и у него не было сил говорить. Что ж, оно и к лучшему. Эта ложь была бы милостью для него, а не для Старка. Старк не желал слушать его. Он хотел отомстить и добился своего. Дзимбо пожелал Старку, чтобы с ним была милость Господня, и сострадание Будды, и благоволение десяти тысяч богов. Дзимбо улыбнулся бы, но он знал, что Старк неправильно его поймет, и потому улыбнулся лишь в душе.
Старк прицелился в глаза Крузу и выстрелил – три раза из одного револьвера и четыре из другого. Он стрелял бы и дальше, будь у него патроны. Но после четвертого выстрела раздался лишь сухой щелчок. Когда Старк наконец перестал жать на спусковые крючки, перед ним лежал труп с кровавой мешаниной на месте лица. Старк спрятал револьвер сорок четвертого калибра в кобуру, револьвер поменьше сунул за пояс и ушел.
Пока он не скрылся из глаз, дети так и лежали, уткнувшись лбами в землю. А потом вскочили и метнулись к Дзимбо. И застыли, увидев, что от него осталось.
Не остановился лишь Горо. Он рухнул на колени рядом с Дзимбо и принялся, крича и стеная, обнимать труп, словно стараясь удержать то, чего не было более.
Кими опустилась рядом с Горо и обняла его за плечи. Девочка с упрямой решимостью смотрела на изуродованное лицо – и видела Дзимбо таким, каким он был прежде.
– Не плачь, Горо, – сказала Кими, хотя и по ее лицу струились слезы. – Это уже не Дзимбо. Дзимбо ушел в Сухавати, Чистую землю. А когда мы отправимся туда, он нас встретит и нам не будет страшно. Там, в Сухавати, все будет замечательно.
Кими искренне в это верила, потому что так сказал Дзимбо, а он всегда говорил правду. Она верила – но пока что она находилась не в Чистой земле, а здесь, в этом мире, полном печали и страха, и здесь все было совсем не замечательно.
Дзимбо умер.
Кими и Горо сидели обнявшись и плакали.
Старк вскочил на коня. Он слышал доносящийся из-за монастырских стен детский плач. Слышал, но ничего не ощущал.
Ему не стало лучше.
Ему не стало хуже.
Все было так же, как и прежде. То есть никак.
Он ударил коня пятками в бока, и тот стронулся с места.
Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною…
Часть V
НОВЫЙ ГОД
(Первое новолуние после зимнего солнцестояния, шестнадцатый год правления императора Комэй)
Глава 16
«ТИХИЙ ЖУРАВЛЬ»
Когда князь Якуо лежал на смертном ложе, к нему явился отец Виерра. Отец Виерра спросил князя, о чем он сожалеет больше всего. Князь Якуо улыбнулся.
Отец Виерра был настойчив – всякий христианский священник настойчив в подобных вопросах. Он спросил, о чем князь сожалеет больше: о чем-то сделанном или о чем-то несделанном.
Князь Якуо ответил на это, что сожаление – эликсир для поэтов. Он же всю жизнь был суровым, лишенным утонченности воином, и таким уж и умрет.
Отец Виерра, видя, что князь Якуо улыбается, спросил: уж не сожалеет ли он, что стал воином, а не поэтом?
Князь Якуо по-прежнему улыбался, но ничего не ответил.
Пока отец Виерра задавал вопросы, князь Якуо вступил на Чистую землю.
– Подумать только, целый год прошел! – сказала Эмилия. – Даже не верится.
– Больше года, – поправил ее Гэндзи. – Вы прибыли на ваш Новый год, то есть тремя неделями раньше.
– А ведь и правда, – согласилась Эмилия, улыбнувшись собственной забывчивости. – Как-то я и не обратила на это внимания.
– Неудивительно, – заметила Хэйко. – Вы ведь отдали столько сил и внимания рождественскому представлению для детей.
– Если б Цефания мог это видеть, он бы порадовался, – сказал Старк. – Столько многообещающих юных христиан…
Они сидели в большой комнате, выходящей во внутренний дворик «Тихого журавля». Дворец был восстановлен со скрупулезной точностью; казалось, будто каждое дерево, каждый куст, каждый камень в саду выглядит в точности так же, как и прежде. Изменился лишь северный угол – там теперь высилась островерхая крыша, увенчанная небольшим белым крестом. Архитекторы Гэндзи блестяще справились со своей задачей. Они выполнили все пожелания Эмилии и одновременно с этим не стали выставлять церковь на обозрение любопытствующих. Во дворце крест был виден почти отовсюду – и совершенно не был заметен за его пределами. Этому помогло умелое расположение стен и деревьев с особенно густыми кронами.
Церковь не использовалась ни для богослужений, ни для проповедей в обычном смысле этого слова. Из Эмилии вышел неважный проповедник. Слишком уж застенчивой она была – а проповедник, несущий единственно истинную веру, должен быть уверен в себе. Эмилия же за последний год повидала слишком много милосердия, сострадания, самоотверженности, верности и прочих христианских добродетелей со стороны язычников, чтобы и дальше верить, будто чья-то исключительность и вправду соответствовала Божьему замыслу. «Пути Господни неисповедимы, – сказала себе Эмилия и мысленно добавила: —Аминь».
Так что вместо того, чтобы проповедовать, Эмилия устроила воскресную школу для детей. Их родители, зачастую исповедовавшие и буддизм, и синтоизм, явно не имели ничего против наставлений еще одной религии. Как один человек может исповедовать три религии одновременно, Эмилия не понимала; на ее взгляд, это было еще одной неизъяснимой загадкой Японии.
Всяческие истории и притчи, которые Эмилия рассказывала, а Хэйко переводила, очень нравились маленьким слушателям, и их постепенно становилось все больше. Со временем кое-кто из матерей тоже стали задерживаться и слушать. Мужчины, правда, пока не приходили. Гэндзи предлагал помочь, но Эмилия ему не разрешила. Если он явится в воскресную школу, то его вассалы, руководствуясь долгом, последуют примеру князя. А за ними потянутся их жены, наложницы и дети – тоже из долга перед Гэндзи, а вовсе не из стремления побольше узнать о Боге.
Все самураи, которых знала Эмилия, принадлежали к секте дзэн, религии без молитв да и вообще без каких-либо догм, насколько она могла судить, – серьезные, суровые и немногословные. А может, это даже и не было религией? Когда Эмилия обратилась за разъяснениями к Гэндзи, тот просто рассмеялся:
«Здесь особенно и нечего объяснять. Я просто играю в это. Я слишком ленив, чтобы заниматься этим всерьез».
«Чем?»
Гэндзи, как заправский акробат, уселся в позу лотоса и закрыл глаза.
«И что же вы делаете? Мне кажется, будто ничего».
«Я позволяю уйти», – сказал Гэндзи.