Мужик, чуть косолапя, пошел к костру...
В десяти шагах, у идола Перунова, стояли волхвы. Обвиняемый, чтобы доказать свою правду, должен был достать из огня раскаленный брус металла, шагом донести его до кумира и положить железо в жертвенную чашу. В чаше лежала сухая трава: если она загоралась — обвиняемый оправдывался; если нет — вина его считалась доказанной. Ну а там — казнь по воле великого князя...
Бортя, подойдя к костру, обернулся вдруг и обратился к Святославу:
— Дозволь, князь, шуйцей[29] железо взять.
— Пошто? — удивился тот.
— А-а... Калечен буду. Дак лучше десницу сберечь... — Потом пояснил: — Налетит козарин аль печенег, несподручно отбиваться... Да и с рогатиной супротив медведя как управиться?
Князь подумал:
— Ну что ж... Дозволяю.
Бортя по знаку волхва засучил левый рукав кафтана, прошептал:
— О, Велес, бог наш милосердный, помоги мне... — и решительно сунул руку в огонь. Выпрямился, чуть качнулся: все увидели в вытянутой руке его дымящийся обрубок железа. Смерд шел к идолу, казалось, спокойно, и за дальностью не было видно, как побелело его лицо, как подкашивались ноги.
Но запах горелого мяса достиг всех!
Бортя скрежетал зубами, задыхался от боли, но шел к своей правде, держа муку свою в заскорузлой от непосильного труда руке. Хлопья снега, не долетая до бруска, с шипением превращались в пар.
— Как же надобно верить в правду свою, штоб боль этакую терпеть, — вздыхали в толпе.
— Да то смердова правда! — громко откликнулся кто-то. — А она самая тяжкая на земле и на вечные муки обозначена!
Мечники рыскали глазами по толпе. Но шел густой снег и разглядеть кого-либо было трудно.
Тиун, оправившись от удара, смотрел на своего врага и злорадствовал. Он уверил себя в том, что если смерд и донесет огонь до руки Перуновой, то трава все равно не воспламенится: с утра в чашу набралась изрядная горка снега.
Бортя был в двух шагах от кумира, когда полыхнул нежданный порыв ветра. Горку снега сдуло с чаши. Еще мгновение — смерд опустил туда металл. Задымило, зашипело и... в руке Перуновой заплясал огонь!
— Правда его! — громыхнула толпа.
Бортя сидел на снегу, погрузив в него искалеченную ладонь. По лицу страдальца катились крупные капли пота.
— Помилуй, пресветлый князь! — взвизгнул тиун. — Правда не за ним! Измышляет он! Пощади!
— Боги правду его показали! — выкрикнул Святослав. — Закон ведаешь: око за око, зуб за зуб, а рука руки требует! Эй, отроки! Соблюдите закон!
К тиуну подбежали дружинники, подхватили. Бакун Рыжий вопил, отбивался. Но тщетно. С него сорвали кафтан, схватили, чуть не вырвав, за левую руку и погрузили ее в огонь костра. Вопль, звенящий в ушах, эхом отлетел от крыш высоких боярских хором и княжеских теремов города Киева. Отроки держали руку тиуна в огне ровно столько времени, сколько потребовалось его смерду, чтобы пройти с куском раскаленного железа от костра до кумира Перунова.
Крик слуги боярского продолжался недолго: Бакун потерял сознание. Воины подхватили обмякшее тело и поволокли его к подножию княжеского трона, отворачивая носы и ухмыляясь.
Святослав с презрением глянул вниз, поморщился и процедил:
— Уберите! Дышать нечем — изгадился весь. Тиуна уволокли прочь.
Князь глянул на смерда:
— Подойди сюда!
Бортя встал с трудом и, баюкая поврежденную руку, подошел к помосту: остановился, глядя на Святослава исподлобья.
— Правду перед воеводой Ядреем ты показал. Изолгавший тя холоп кару понес по закону. Но... — князь нахмурился, — передо мной ты вину заслужил, ибо татями кличешь гридей и боляр моих...
— Не мыслил язмь... — прохрипел Бортя пересохшим ртом.
— Мыслил, не мыслил, а не сокрыл правду души своей! Так вот: ежели бы ты холопом был, то яз повелел бы тебя повесить. Но ты свободный охотник-смерд. Значит, судный поединок — удел твой. Теперь не Велес, а Перун, бог наш громоносящий, будет судией твоим. Как только заживет рана твоя, свершится суд Перунов!
— Кто ж будет супротивник мой? — спросил Бортя.
— Супротивника найдем, — пообещал Святослав.
— Княже! Выбирай любого! Защитим честь твою от лапотника! — вразнобой закричали гриди.
— Дозволь мне, — наклонился к Святославу стоявший рядом с креслом сотский охранных воинов Святич.
— Нет! — остановил всех князь. — Яз сам выберу ему судного поединщика!.. Будет тебе боец! — громыхнул князь смерду. — Здесь побудь покамест. Может, он тебе уже сегодня отыщется!
Бортя опять сел на землю, опустил искалеченную ладонь в снег. Святослав тем временем обратил свой взор на кучку разбойников, выловленных мечниками в близлежащих лесах. Полтора десятка звероподобных угрюмых мужиков смотрели на великого князя исподлобья дерзко и вызывающе. Среди татей лесных выделялся один, похожий статью на медведя: в нем чувствовалась скрытая исполинская сила и тупая жестокость.
Князь указал на него пальцем. Двое дюжих дружинников подхватили разбойника, подвели к помосту и поставили на колени.
Тот же главный мечник стал выкрикивать своим рыкающим басом вины татя, пуча при этом глаза:
— Барма Кистень зовут татя сего! Атаман он лесной. А те — из ватаги его. Загубил Барма самолично четырнадцать душ! Среди них трех купцов...
Святослав поднял руку. Мечник замолчал.
— Вин за тобой не исчислить, атаман Кистень. Одной смертию тебя пытать мало. Хочу вот на другом спытать тебя... А ты не пойдешь ли в дружину мою?
Разбойник не сразу сообразил, о чем речь; уставился маленькими глазами на князя: спросил недоверчиво:
— А ча? Аль взаправду? — потом выпрямился, оглядел толпу зевак, бояр, гридей и решил: — А ча, в дружину дак в дружину. Дело привышное — нож и меч в деснице. Нам резать — што курей, што лю... — поперхнулся, закончил: — Исполать[30] тебе, князь! Согласный язмь...
— Отойди покамест в сторону! — распорядился Святослав. — Дай и товарищам твоим по чести воздать.
Разбойники, слыша и видя, как обошлось дело с их атаманом, все изъявили желание стать под великокняжеский стяг.
— В дружину хотите? — рассмеялся Святослав.
— Желаем, князь-батюшка! — хором вскричали тати.
— Не-ет! — князь погрозил пальцем. — Как Праве[31] велит, то и получите!
Кистень рванулся было вперед, но стражники уперлись в его грудь остриями копий.
Мечники выкликнули вины всем татям. Обличенные в убийствах потеряли головы; тем же, кто только грабил, отсекли кисть правой руки.
Святослав подозвал Кистеня:
— Значит, резать любишь?
— А ча? Дело привышное, — с мрачной решимостью признался вожак разбойников.
— Вот и зарежешь его на судном поединке, как время придет. — Князь показал пальцем на Бортю-охотника.
— А ча? И зарежу.
— Ну вот и славно. А покамест в порубе[32] под конюшней моей посидишь. Не обессудь. Не то ведь ты опять в лес утечешь новую ватагу сколачивать да люд честной резать.
— Да язмь... — опешил Кистень.
— Эй, отроки! В поруб его. Кормить и поить, как меня. Дышать же давать через раз. А как день придет — поставить его супротив Борти-смерда на судном поединке, — и, обернувшись к разбойнику, пояснил: — Честь быть в дружине моей заслужить надобно. Я все вины с тебя сложил, радуйся. А как повалишь обидчика моего, вот честь себе и заслужишь. А теперь иди покамест.
Глава пятая
Козни высокой любви
Ночь глядела в широкие окна царского дворца по-зимнему яркими холодными звездами. Кралась среди них олная луна и источала загадочный свет на черную землю. Тихо в столице Византии Константинополе. Спит Базар Мира. Закрыт на ночь Золотой Мост из Европы в Азию.
Тишина отнимала волю у дозорных, приклоняла могучих воинов к перилам и столбам каменных веранд или исполинским зубцам сторожевых башен. В таинственном полумраке воины казались блестящими истуканами, опасными и страшными, но неживыми. Сон, родной брат Ночи и Тишины, как царь или бог, заставлял склонять головы, закрывать глаза и пребывать в тревожном блаженстве. ..