- Иринарх Гаврилович, голубчик, ваша озабоченность мне понятна и предложение ваше не лишено смысла. Тем более что всё произошедшее в интимном заведении к нашей выгоде. Но я считаю преждевременным беспокоить Тройницкого: сильные позиции вице-губернатора мы таким образом пошатнуть не сможем. Поэтому материалы следствия, бросающие тень на этого надушенного сутенёра, стоит представить лично Его высокопревосходительству. Что я сегодня же и сделаю. Кабинетные шаркуны в своё время наверняка доложили ему, как "любили" друг друга Богоявленский и Тройницкий. Вражда их была очевидной, и кто знает, насколько далеко она зашла? Пусть губернатор подумает и в своём окружении разберётся сначала, а уж потом Петербургом меня пугает. Вижу, что у вас ещё не всё.
- Да, господин полковник, я хочу испросить у вас дозволения взять в разработку бывшего штабс-капитана Алымова.
- Кто таков? - удивился Устинов, но потом протестующе воскликнул, - Постойте, постойте, Алымов - это же владелец шапито! Вы что, ротмистр, в своём уме? Какие основания? Я не разрешаю!
- Основания есть, Павел Александрович. Агентурные сведения прямо указывают: управляющий цирком - лицо неблагонадёжное.
- Что ваши сыщики имеют против него? Конкретнее.
- Доказать его прямое участие в противоправительственных организациях, к сожалению, не удаётся, но многие факты заставляют нас допустить, что такое возможно.
- Что значит, "допустить", что значит, "возможно"? - раздражённо перебил Устинов, - Вам не кажется, ротмистр, что вы ищёте врагов престола не там, где их следовало бы искать. Алымов, насколько мне известно, боевой офицер, орденами высочайше пожалован. А, может, у вас личная неприязнь к нему? - спросил неожиданно и подошёл к столику, на котором стояли бутылки с "сельтерской водой", налил два стакана, один подал Мазепе, - Остудитесь. Даже если здесь замешана женщина, сводить счёты я вам сегодня не позволю. Займитесь лучше этой шлюхой Дюшон. Как к ней попало оружие, из которого стреляли в Богоявленского? Кто его ей подбросил или хранил у неё? Вот на чем извольте сосредоточиться. А серьёзно полагать, что Алымов откроет вам эту тайну, я считаю шагом в тупик.
- И, тем не менее, господин полковник, я настаиваю если не на официальном допросе, то хотя бы на приватной беседе с ним. У нас есть многие основания считать, что Алымов может содействовать укрытию преступников, - Мазепа положил на зелёное сукно перед начальником несколько листков бумаги, - Прошу вас ознакомиться с этими документами.
Устинов прочёл и неопределённо хмыкнул:
- Оглушающая новость - у него когда-то в аттракционе лошадям хвосты крутила нынешняя подозреваемая! Ну и что? А у нас в полиции едино лишь херувимы да агнцы божии служили? Вспоминать стыдно, сколько разного охвостья перебывало. Их прикажете тоже в разряд смутьянов и бунтовщиков определить? Встретиться с Алымовым я вам разрешаю. Но прошу не забывать: он - дворянин, присягал государю и честь его не должна пострадать.
* * *
Летний дремотный вечер. Безглагольность покоя. За сквозными проёмами засиженных птицами колоколен у самого горизонта распластались рдяные крылья заката. В белесоватом небе бесшумно скользят ласточки. И только соловьиная "лешева дудка", то затихающая, то вновь наплывающая от близкой окраины Завального кладбища, пугает неизъяснимой надмирностью и какой-то щемящей всепроникающей печалью. Фарфоровые цветы. Ползущие змеи траурных лент. Над чугунной тяжестью оград и холодной торжественностью надгробий бесстрастно парят, постукивая жестяными перьями, рукотворные небожители - ангелы и крылатые девы. На свежеструганной скамеечке рядом с недавно выросшим могильным холмиком, сидит неподвижно - сколько уже часов? - Григорий Платонович Калетин, холёное лицо которого своей прозрачной бледностью схоже с алебастром посмертной маски. У него болит голова. Но он безотрывно смотрит на овальный портрет молодого офицера, вделанный в позолоченную накладку гранитного креста, и его руки заметно подрагивают на резном набалдашнике костяной массивной трости. Близится ночь. Пора идти. Калетин достаёт из кармана коробку серных спичек и зажигает свечу, оставленную кем-то на медной плошке в изголовье могилы. Стеарин плавится и жёлтыми слезами скатывается на дно избуро-красной посудинки. "Прости меня, Цезарь", - горько шепчет Григорий Платонович и просит кого-то невидимого:
- Миша, помоги подняться.
"Рыжий" отвозит хозяина домой. Людмила заботливо укладывает дядю на диван, укрывает пледом, поит успокоительным отваром из трав и сама располагается - на дежурство - тут же за столиком в углу кабинета. Но Калетина сон не берёт. Он лежит с открытыми глазами и силится восстановить частности и подробности последних дней.
О гибели Алымова он узнал из вольной газеты "Сибирский листок". Скандальный хроникёр Колыхалов, известный своими громкими разоблачениями, сообщал, что накануне в своей квартире полицией застрелен герой японской войны и содержатель конного и прочих аттракционов господин Алымов Ц.А. Мотивы и обстоятельства трагедии газетчик обещал читателям представить наутро.
Признаться, Калетин не поверил в эту чудовищную новость и тут же послал Северьяна разузнать всё обстоятельнее. Но тот, вернувшись, подтвердил достоверность публикации. Тогда Григорий Платонович в тихой ярости приказал "Боярину" собрать всех, кто окажется поблизости, вооружиться и немедленно выехать к дому друга. Он решительно был готов перестрелять пусть даже не тех, кто учинил эту кровавую расправу. Однако с полдороги дружина завернула обратно. Людмила вдруг встала перед глазами Калетина, и дом, который непременно растащат, погибни он в перестрелке с полицией. И Палестин. Алымову уже ничем не поможешь, а вот мальчика, прячущегося сейчас у него, от петли уберечь надо. " Убийц Цезаря мы всё едино сыщем. И покараем", - решил он, остыв, и дал отбой нападению.
Колыхалов слово своё не сдержал. Вернее, ему не позволили писать что-либо о случившемся в квартире управляющего цирком. Более того, наряду с молчанием властей, по городу - надо думать, с умыслом - стали во множестве распространяться слухи - один нелепее другого. Пересказывать их противно. Ибо вертелись они всё больше вокруг невесть откуда взявшихся баснословных богатств Алымова, на которые решили покуситься заезжие гастролёры, но мужественный офицер дал геройский отпор налётчикам. И погиб... на сундуке с золотом.
Что же на самом деле произошло, из нескольких десятков тысяч горожан знали, пожалуй, лишь двое. И одним из них был ротмистр Мазепа - жандарм и знаток политического сыска, человек основательный и семейный.
Через несколько дней после памятного разговора с полковником Устиновым, он, получив заключение экспертизы о том, что оружие "от мадам Дюшон" к делу о покушении на тюремного начальника не "пришьёшь", безрадостно заключил: "Полное фиаско. Разыграть карту Тройницкого, пусть даже слабую - не вышло. И "Трапеция" со своим дружком забились, как тузы в новой колоде: когда в руки попадут - неизвестно. Значит, надо серьёзно взяться за Алымова. Чую: знает этот сибарит, многое. Да и надоел он мне, если честно, путается под ногами. Деятель чёртов!"
План действий у Мазепы созрел быстро. Не откладывая, он связался с приставом Чернолобовым и попросил его прислать к нему городового, да-да, того самого - Громыхайло.