Туранов положил микрофон на стол и только теперь обвел взглядом собравшихся. В течение всей длинной своей речи он глядел только на стол перед собой, боясь встретиться глазами с кем-либо из соратников.
Рисовал что-то на клочке бумаги Дымов, разглядывал диаграмму на стене кабинета Бортман, о чем-то переговаривались, сверяя записи в блокнотах, Соболенко и Сомов. Чугунов, не глядя по сторонам, записывал данные из последней сводки. Гусленко нахохлившись, почти испуганно глядел на Туранова. Семен Порфирьевич много лет, как он выражался, «сидел на быте» и видел в поступке директора только повод для новых забот, которые наверняка обрушатся на его, Гусленко, голову. Любшин, сжав губы, старался не глядеть на Ивана Викторовича, и Туранову трудно было определить его отношение к только что происшедшему.
В кабинете стояла тишина. Иван Викторович хотел сказать привычное «Все свободны!», но не смог. Разговор начался здесь, но слушатели были в цехах, и каждый цеховой телефон был на селекторе цифрой, но телефоны молчали и длинная панель селектора не расцвечивалась вспыхнувшими лампочками. Дымов покашлял, сказал:
— Я так понимаю, Иван Викторович, что аврал мы отменяем? Теперь людей держать в цехах сверхурочно нет смысла. Может, мне позвонить Рудавину?
— Сиди!
Тишина становилась тягостной. Туранов видел будто наяву все, что происходило сейчас в цехах. Останавливались станки, люди сходились в группы, начинался громкий разговор. Начальники цехов покидали свои конторки, связывались с производственным отделом, оттуда отвечали, что никаких распоряжений не поступало, у директора идет совещание. Недоумение нарастало, но сейчас заставить Туранова сказать по трансляции хотя бы слово уже не мог никто на свете. Сейчас он глядел на панель селектора.
— Андрей Филиппович, — Иван Викторович повернулся к помощнику, который сидел за отдельным столиком слева, — я прошу вас обеспечить трансляцию по всем цехам любого звонка, который пойдет на мой селектор, и разговора, естественно.
Гусленко слабо охнул. Иван Викторович мужик-то мудрый, но зачем так. Оно ж ведь не ясно, каким будет этот самый первый звонок, да и будет ли он. А ну как горлопан какой возьмет трубку да начнет выкаблучивать…
Семен Порфирьевич не сказал ни слова, только подумал про все это, а Туранов уже пояснил:
— Я верю, что мы работали с людьми не даром. А если я ошибаюсь, то значит…
Он не сказал больше ни слова, но присутствующие и так все поняли: Туранов сам отрезал себе пути к отступлению.
Тренькнул звонок. Зажглась лампочка в самом уголке селектора. Дымов шепнул Любшину:
— Учебный цех… Тюрин в отпуске. Кто там?
Туранов вздохнул и нажал рычажок.
— Иван Викторович, ты? Кушкин Артем Семенович… Помнишь такого? Я тебя еще пацаном помню, и батю твоего, Виктора Николаевича, Героя Труда, директора совхоза, лучшего в области, знаю. В те времена, до ухода на отдых, я в инструменталке работал, небось помнишь. А теперь, когда ты опять на завод пришел, ты до меня домой прибыл и уговорил вернуться, чтоб, значит, тут, в учебном цехе, молодняк уму-разуму наставлять. Вот тогда мы все трое: я, Костюшин и Дудков — и возвернулись. Да… Вот зараз Саня Костюшин тут со мной рядышком тоже сидит. Слышь, Саня, подай голос…
— Тут я, Иван Викторович, тут. Слухали мы тут тебя всем цехом. Да. Я вот только одно не понял насчет металла…
— Погодь, Саня, не перебивай меня. Иван Викторович, ты извиняй, у Сани со слухом не совсем, он на четыре годка меня постарше. Я ему все потом объясню, что он не расслышал. А тебе вот что скажу, Иван Викторович. Мы тоже тут, в учебном, на Ясногорск поработали. Отливки делали, инструмент для комплекса ремонтного. Разговор твой про деньги некрасивый вроде. А пуще того некрасиво твои слова глядятся, что, коли что, ты бумагу-то поддельную подпишешь, а сам в отставку вроде. Вот такого про тебя не подумал бы. Извиняй, может, я с ума выжил, шестьдесят седьмой годок уже попер, но вот не понял, как ты про все это мыслишь. Ты что ж, нас тут всех хуже себя планируешь? Али мы такие уж не понятливые? И про отставку свою, Иван Викторович, некрасиво совсем сказал. Цену тебе знает всяк на заводе, и что ты можешь и что тебе не под силу. Нам ты подходишь, хоть и бывает кое-что, между нами говоря, не по делу. Потому как, кроме Сани, нас с тобой никто не слухает, скажу, что дюже ты размашистый. Всё на басах да на басах… «Я решил, я планирую, я просчитал все…» Слухал тебя на совете бригадиров. Ты чуток пониже будь, Иван Викторович, а то все пузцом вперед, пузцом, гляжу я один раз, даже на Бутенко фигурой стал смахивать и походкой тож. А не к чести тебе на него походить. Не к чести. Вот так и понимай мои слова. Полагаю, раз нет около тебя родителя своего, Виктора Николаевича, моя обязанность для тебя слово крепкое за него сказать. Обижайся аль не обижайся — дело твое. Я ведь от души все… А за пацанов, что мы тут с Саней учим, не волнуйся. Хорошие получаются пацаны, работящие. А еще тебе второй Саня привет передавал, Бураков. Давеча видел его. С ногами у него плохо, а то бы пришел к тебе поблагодарить за уголек, что ему велел доставить. Так что извиняй, если сказал что нескладно.