Туранов встал и отошел к окну. У селектора уже сидел Любшин и, багровея от напряжения, что-то торопливо говорил. Вспыхивали все новые и новые лампочки на панели, и Иван Викторович уже не слушал, о чем идет речь. За спиной его возбужденно переговаривались начальники служб, а он думал о том, что сегодня его день, что теперь разговор с министерством будет не то что полегче, а спокойнее, потому что за его спиной теперь коллектив.
ВЕСНА
1
Новость эта носилась в воздухе уже неделю, если не больше. Поначалу выплеснулась она из машбюро, где знали все и обо всем. Потом шепотом заговорили в приемной и, наконец, вслух в курилке, где собирались сотрудники мужского пола в редкие передышки после обеда.
Эдька услышал об уходе Морозова одним из самых последних. Не то что удивился, а просто растерялся: как же так? Все в мире было относительно зыбким и подвижным, но Морозов смотрелся всегда постоянным, всегда с прицелом на будущее. Некоторое время машбюро судорожно судачило о месте и условиях будущей работы; предположения метались от руководящего кресла в министерстве до прокурорского поста в соседней области. Потом слухи стали стихать: как родник, перекрытый запрудой, иссякает в русле, но неудержимо накапливает мощь у преграды, поднимаясь все выше и выше, и наконец с ликующим гулом устремляется снова по привычному ложу, и все становится на свои места, все принимает прежние очертания. Неведомо из каких источников выползла версия о приглашении Морозова на ответственную зарубежную работу, и слухи сразу стихли, потому что тут все ложилось по привычным стандартам, тут мнение о человеке и его возможностях укладывалось в привычные представления о нем, и не было повода для дальнейших обсуждений. Все несокрушимое стремление человеческой мысли к познанию пока еще неведомого в поступках ближнего теперь направлено было на изыскание преемника Морозова, и тут мнения яростно кипели на всем пространстве коридора от машбюро до приемной, по пути обязательно сворачивая в буфет.
Жизнь шла своим чередом, попутно обустраиваясь. На следующий день после прихода Нади они пошли в загс и подали заявление. Через неделю их расписали. Еще через несколько дней Эдьке на работу позвонил Немиров. Медленно, глуховатым голосом он сказал:
— Я понимаю, Эдуард Николаевич, что из-за меня, некоторым образом, у вас служебные неприятности. Простите, если это возможно. Что касается дочери, то прошу вас передать ей, что она может не считаться с существованием на свете отца… Это ее дело. Однако, пусть помнит, что у нее есть мать, которая целыми сутками не может прийти в себя после ее фортеля. Если она не хочет зайти домой из-за меня, то пусть хотя бы встретится с матерью где-либо в парке. А потом, ведь у нас остались ее вещи. Пусть найдет возможность забрать их. Я могу надеяться на то, что вы передадите мои слова дочери?
В двадцатых числах марта Немиров ушел на пенсию. Эдька слышал, что событие это было незаметным и неторжественным. Просто в один из дней Станислав Владимирович передал свой кабинет, бумаги и прочие атрибуты службы другому человеку, вручил коробку конфет секретарше, авторучку — заместителю, медленно вошел в лифт и с этой минуты уже начал новый отсчет своего бытия, в котором главным фактором становилась семья с ее проблемами, воспоминания о сделанном и несделанном, планирование работ на садовом участке, который с момента ухода на пенсию потерял лестное наименование дачи. Арест Александра Еремеевича Тихончука Станислав Владимирович прокомментировал коротко и неблагозвучно: «Сукин сын». Все остальное из бывшей жизни номенклатурного работника удалялось теперь от него со скоростью необычной, и даже голос ломался, терял басовые солидные нотки и приобретал тональность чуть ли не умоляющую. Он знал об этой метаморфозе еще задолго до потери поста на примере товарищей, уходивших на заслуженный отдых, волей возраста оказавшихся выбитыми из седла и получивших внезапно массу свободного времени. Всю жизнь экономить редкие минуты и вдруг получить временную бесконечность. От этого и впрямь растеряешься. А тут еще фортель дочери. Узнав про неприятности Рокотова, схватила с вешалки пальто и умчалась к нему, представляя себя, видимо, ничуть не хуже, чем жены декабристов. Об этом поступке Надежды Станислав Владимирович рассуждал про себя с язвительной усмешкой, не рискуя, правда, употребить ее при жене. Рокотов в его представлении остался коренастым упрямцем с негромким, плохо поставленным голосом. Даже лицо его слабо помнилось: что-то абстрактное, незапоминающееся, кроме взгляда жестковатых темных глаз. И вот этот человек — теперь его богом (или чертом) посланный зять. М-да.