— И то дело. — Мать уже несла с кухни баночки с грибами, которые хранила неизвестно к какому празднику. Теперь вот сгодилось все. — Ты, дочка, иди-ка помоги мне, чего стоишь, как чужая. Дома ты. Ну-ка давай твою шубейку. Руки вон там, в коридорчике, смой. Нехай мужики побалакают сами.
Они ушли на кухню, а отец, все еще не отошедший от новости, преподнесенной сыном, покачивал головой:
— Ну хват… Ну байстрюк. Не ожидал.
— Ты-то как, па?
— Да как? Вот, считай, в бригадиры кинули. Машину сдал.
— Давно пора. Ты ж организатор.
— Так что толку-то? Так я сам за себя, все по совести.
— Вот теперь по совести и за других. Ты ж лидер прирожденный, па. И люди как раз тебя слушать и понимать будут, потому что ты сам душу в дело вкладываешь. Что справишься — в том сомнений нет у меня.
Отец неясно хмыкнул, но по всему было видно, что слова сына понравились.
— Ну а если по совести, не ошибся ты с Надеждой-то?
— Нет, па.
Отец кивнул:
— С работой что?
— Не знаю. Может быть, и плохо, а может, и нормально.
— Понятно. Только от правды не отступай. Еще дед твой, комиссар партизанский, говорил, что короче прямой дороги на свете не бывает. И дядька твой, Владимир Алексеевич, тоже так живет. И я, если видишь, того завету не нарушаю.
— Ты зря все это, па. Сам же знаешь, что мне такое говорить не надо. Или сомневаешься?
— Да нет. Сойти ты не должен. Ладно. Давай баб зови да сядем за стол.
— Пусть поговорят. Им тоже нужно. Так чем же ты теперь занимаешься, па?
— Нагорную сторону знаешь? Ну там, где бахчи когда-то были?
— Знаю.
— Ну вот, теперь там полив ладим. Чтоб хлеб покрепче брать. Начали канавы копать, сварка пошла. Хочешь, завтра свезу покажу?
— Потом, па. Утром мы уедем.
— А свадьба? Как же от людей-то?
— Все это потом. Мы так решили.
Помолчали, пока в комнату не зашли мать с Надей. У обеих красные от слез глаза. Сели рядом, сразу видать, нашли общий язык.
Это был один из самых лучших вечеров в Эдькиной жизни. А утром следующего дня отец проводил их до электрички, помог втащить в вагон громадную корзину с провиантом и долго стоял на перроне, ссутулившись, с растерянной улыбкой, чуть приподняв правую руку и не зная, что с ней делать.
А во вторник зашел в кабинет к Рокотову Геннадий Юрьевич Морозов. Зашел без бумаг в руках и, когда Эдька встал ему навстречу, кивнул:
— Ради бога без церемониала, Эдуард Николаевич…
Сел сбоку стола, снял очки, протер линзы замшевой тряпочкой, глянул на Рокотова близоруко и улыбчиво:
— Вот зашел, как говорят, проститься. В конце концов, мы с вами работали длительное время, сотрудничали, как теперь обычно говорят, и с моей стороны было бы неправильно уехать, не встретившись с вами.
— На повышение, Геннадий Юрьевич?
— Слыхал о всех предположениях, — засмеялся Морозов и надел очки. Лицо его сразу приобрело обычное свое выражение подчеркнутой суховатости, хотя и улыбалось по-прежнему, будто мгновенно разделилось на две части: нижнюю — улыбчивую, добродушную и верхнюю — настороженно-внимательную.
А что, истине не соответствуют?
— Преувеличивают… Международной карьеры делать не собираюсь. Просто давно приглашали преподавать в институте. И вот я наконец решил принять это приглашение. Уезжаю в Москву.
— Жаль, — сказал Рокотов.
— Ну-ну… — Морозов усмехнулся, положил на стол крупную белую руку с безукоризненно подстриженными ногтями и устремил на нее взгляд, будто в эти минуты для него не было занятия более важного, чем созерцание. — Это вы зря… С моим отъездом жизнь для вас станет гораздо более простой, Эдуард Николаевич; у нас с вами, при всей, как мне казалось, взаимной симпатии, несколько полярные мировоззрения на некоторые вещи, касающиеся нашей работы. Вы, вероятно, и сами не предполагаете, насколько вы близки по духу Прокофию Кузьмичу, и он это понимает. Нет, у вас с карьерой будет все хорошо, у вас есть точка зрения, которую вы готовы отстаивать какой угодно ценой… Для вас лично это создает немалые трудности, но в конечном итоге это всегда оценивается. Я же… простите, не так давно удостоился весьма двусмысленного комплимента, а точнее, упрека в излишней светскости, скажем мягко. Естественно, в таких условиях мне оставаться дальше было бы неэтично. Вот так, Эдуард Николаевич.
— Геннадий Юрьевич, я не понимаю, почему вы сочли возможным рассказать все это мне?
— Да как вам сказать? Не то что я вам симпатизирую больше, чем другим. Пожалуй, нет. Просто мне понравился ваш поступок с объяснительной. Вы преднамеренно шли на конец своей работы в прокуратуре ради того, чтобы не лить грязь на других… Вы не спасались любой ценой, что на вашем месте сделали бы многие. Обстоятельства вызвали к вам уважение, невольное уважение, Эдуард Николаевич… А вы можете не опасаться ничего. Станислав Владимирович Немиров написал письмо на имя секретаря областного комитета партии, где объяснил свою роль во всех событиях. Это снимает все претензии к вам. Так что будьте покойны, ваш мундир работника прокуратуры безукоризнен, чего, увы, нельзя сказать обо мне. Ну что ж, Эдуард Николаевич, полагаю, что в жизни мы больше не встретимся, хотя чем, как говорят, черт не шутит. Вдруг и замкнется где-то житейская петля, а? Искренне желаю вам успеха. И еще вот что, мой вам совет: помиритесь со стариком Немировым. На мой взгляд, своим письмом в обком он взял самую большую высоту в своей жизни. Признаюсь, не ожидал такого от него. Засим прощаюсь.