— Да, только так нужно ломать положение. Только так.
Тихо и как-то робко зашла Клавдия Карповна:
— Иван Викторович… Там Павел Максимович. Извините, я сказала, что вы заняты, но он настаивает.
Бутенко. Некстати. Впрочем, пусть заходит. Хоть краем сознания прикоснется к тому, насколько крупно он здесь наломал.
Бутенко вошел напряженно, не как обычно, не вольной, чуть развалистой походкой крепко стоящего на ногах человека, а будто собравшийся на экзамен нетвердо знающий предмет школяр. Прошел к столу, сел. Туранов смотрел на него неподвижно, не мигая, ни один мускул лица его не дрогнул. Бутенко усмехнулся:
— Здравствуй.
— Здравствуй. Слушаю тебя.
— Слушай, Иван… — Бутенко сглотнул слюну как-то судорожно и громко, и на его шее болезненно дернулся кадык. — Ты знаешь, я всегда к тебе хорошо относился. Я был тебе верным помощником, пока не случилось то самое… И потом я всегда и везде говорил о твоих заслугах в деле становления завода. Я не виноват, что со мной так вот вышло. Ты меня поймешь, ты сам был в таком положении.
— Я слушаю. — Туранов чувствовал себя человеком, приглашенным на похороны, когда нужно выслушивать стенания и знать при этом, что нельзя говорить об усопшем плохо, несмотря на то, что сказать есть чего.
Видимо, Бутенко все еще переваривал свои мысли, не решаясь доверить их Туранову. Тогда зачем он пришел?
Наконец на одутловатом лице Павла Максимовича появилось решительное выражение:
— Слушай, я убрал месяц назад Конюхова с поста главного инженера. Взял Дымова. Он еще пацан. Отправь его назад в цех и возьми меня. Ты же знаешь, как со мной работать.
— Если б ты не убрал Конюхова, я постарался бы отдать его под суд. Потому что вы с ним тут такого наколесили… Да, ты прав. Лично от тебя я зла не видел. Но я не возьму тебя, Бутенко. И вот почему. Я строил дом. Я годами строил главное строение в моей жизни. Я уже знал, что половина жизни вложена в этот дом. И вот приходишь ты и начинаешь этот дом ломать, корежить, перестраивать. Ты уничтожил смысл моего многолетнего труда. За что же я должен проникнуться к тебе уважением? За то, что ты заставляешь меня снова начинать готовить фундамент, расчищать площадку от завалов? И потом, вот что. Может быть, Дымов еще и не главный инженер завода, но я хочу дать ему шанс. Ты свой шанс упустил. Я не могу быть добреньким за чужой счет. И вообще, я бы посоветовал тебе идти рядовым инженером куда-нибудь на другое предприятие. Я не могу разрешить тебе работать на заводе.
Бутенко криво усмехнулся:
— Неужто боишься, Иван?
— Нет. Я пришел в это кресло, потому что мне есть что сказать. И я скажу свое слово. Можешь быть уверен. Но я пришел сюда не ради того, чтобы заседать и пользоваться директорскими благами и правом решать человеческие судьбы. Я пришел, чтобы вкалывать самому и не давать жиреть другим. Вот, если хочешь, в чем моя психология, Бутенко, это я тебе говорю что ни на есть голую истину. Если можешь — пойми меня.
— Понимаю. — Бутенко вынул сигареты, закурил. — Ладно. Жена говорила: зря идешь. Не поверил. Они, бабы, иной раз зорче нас бывают. А я надеялся.
Туранов сложил ладони перед собой, будто для того, чтобы разглядеть ногти всех десяти пальцев. Постепенно в душе его нарастала злость против человека, сидящего сейчас напротив. Неужто он не понимает? Неужто надо объяснять? А может быть, надо?
— Слушай, Павел… Твой поезд ушел, ты пойми это. Его не догонишь, потому что шанс всегда бывает один. У тебя был редкий шанс. Тебе дали завод. Ты загубил этот шанс.
— Твой поезд тоже уходил, Иван. — Бутенко глядел пристально, и Туранов вдруг увидел всю прозрачность его разговора. — Я помню, как он укатил, твой поезд, Иван. Без гудков. Я потом даже удивлялся, что ты остался с партбилетом. Нет, ты не пойми, я и тогда понимал, что ты прав, помнишь, я даже на партсобрании об этом говорил, но тогда была обстановка… Помнишь, снимали пачками за злоупотребления. И тут ты под руку.
Туранов засмеялся. Теперь он все понимал. Бутенко явился доказать ему, что двух битых выдают за одного… нет, одного битого за двух небитых, в общем, сейчас он было готов, чтобы убедить его, Ивана Туранова, что опыт извлечен и теперь все безоблачно, как в итальянском небе. Он теперь хочет намекнуть, что все происшедшее на заводе — плоды деятельности Конюхова, а его вина только в том, что он не пресек вовремя эту деятельность и позволил все довести до таких пределов. Но он же сам убрал главного инженера, сам, еще до прихода Туранова, и теперь имеет право на снисхождение.