— Сейчас господин Рейган говорит: мы должны довооружаться новыми ракетами против русских… Это есть большой глупость. Мы не хотим все погибайт, и русские и дойч… немцы. Мы хотим диалог, спор, но не ссора… Я есть социалист, я думайт так же, как Вилли Брандт, мы, наше поколение, не должно идти дорогой войны. Мы ее видели сами и больше не хотим. Это я и хотел сказать русский зольдат Николас и его товарищи.
Дикторша на экране сообщила о том, что передача закончена, замелькали кадры какого-то документального фильма, а в комнате все еще стояла тишина. Потом Костя хлопнул ладонями по коленкам:
— Ты гляди, а? А я ведь, каюсь, когда ты про это дело рассказывал, так и не верил. Батьку твоего убили, а ты б их жалел. А оно вон как?
Маша спохватилась:
— Ах ты ж беда… Соседям бы сказать, чтоб глядели. Запамятовала.
Николай махнул рукой:
— Чего тут? Невидаль сыскали. Может, и не про меня-то речь. Мало ли таких случаев бывало?
Сучок возразил:
— Ты брось. До той передачи сколько раз я от тебя про это дело слыхал. Дюже ты спортился: все б норовил свое уступить. И нехай люди все знают, что за человек Рокотов Николай. А то всяк норовит.
Что норовит всяк, так и осталось невысказанным, потому что Костя махнул рукой и подался домой, так и не раскрутив задуманную партию. То ли мысли какие неожиданные в голову пришли, то ли вспомнил про несделанные бесконечные дела по усадьбе, то ли еще приспела какая иная причина, только исчез он быстро и как-то даже незаметно, что всегда было ему свойственно. Маша вздохнула и начала накрывать на стол.
Вечером нежданно-негаданно заявился сын. Пришел с электрички в тот момент, когда Николай чистил под коровой в хлеву. Глядел на него Николай и, как всегда бывало, гадал про себя: на кого ж сын похож больше? То ли на деда своего, покойного партизанского комиссара, то ли на дядю — Владимира Алексеевича. Высокий лоб, густая прядь русых волос, упорно не убирающаяся со лба, чуть глубоко запрятанные глаза — это от деда. А вот жесткая складка у рта, желваки, начинающие ходить при первых признаках гнева — это уже что-то от брата Володьки. Считал Николай, что на Эдьку накинула кое-что и профессия. Молчаливость, свойственная Рокотовым, у сына усугублялась повышенной внимательностью к словам и действиям собеседника. Казалось, невозможно было уйти из-под его взгляда, ежели затеял с ним разговор. Иногда это сердило Николая, и он начинал выговаривать сыну: «Ну чего буркалы выставил? Чурка, а не человек». Сын замыкался еще больше, и тогда разговора не выходило.
— Ну что, па, я тебя поздравляю. Ты хоть передачу-то смотрел?
— Глядел.
— Слушай, ты себе не представляешь, как это здорово.
Николай хмыкнул:
— Чего ж тут здорового?
Сын махнул рукой:
— Я всегда думаю, па, ты либо в самом деле не от мира сего, либо притворяешься. Ты что, ничего не понимаешь?
Николай отвернулся и поддел вилами самый большой сгусток навоза. Сын за спиной чиркал спичками.
— В общем, так, па, я позвонил заместителю редактора областной партийной газеты, он обещал, что завтра свяжется с телевидением и узнает, где этот самый немец. Тебе надо с ним встретиться.
Николай пошел со своей ношей к выходу, буркнул: «Отойди, замараю».
Сын не уходил:
— Слушай, па, я давно хотел тебя спросить: чем я тебя обидел? В последнее время мне кажется, что ты недоволен мной.
— Ты б пореже приезжал. Мать-то извелась вся. Уж отвыкли от тебя.
— Сам знаешь почему. Может, пора перестать в мои дела вмешиваться? Или моя судьба до пятидесяти лет под твоей рукой ходить?
— Не мешало б.
— Ты о Наде?
— Старая она для тебя. Все повидала.
— А это уж не твоя забота.
Николай с силой кинул вилы в навозную кучу, и они вошли в нее до деревянной ручки. Сел на обрубок у стены хлева.
Эдька закурил, наконец сел рядом:
— Слушай, ты же всегда меня понимал, па.
— Я и сейчас тебя понимаю. Не баба тебе эта нужна, а папа ее облисполкомовский. Я ж тебя, сукина сына, насквозь вижу.
Эдька глядел на него с усмешкой, а на скулах загорался бешеный румянец.
— Так вот, таким ты мне не нравишься, сын.
— А что мне прикажешь, мой дорогой па? Я уже пять лет в младших юристах. Ребята из нашего выпуска уже давно обошли меня. Сережка Дубов уже советник юстиции. Между прочим, я учился не хуже его.
— Ну и что?
— А то, что тебе не к лицу узнавать всякие сплетни про меня, Надю и ее отца.