— Не жалею, что ушел… И батю б забрал, да он тут тылы, понимаешь, кроет. Я ж человеком себя почувствовал, когда в город ушел. В пять часов — и не цвети калина красная. А со своими руками… вот, я до трех сотен в месяц беру. Ну, само собой, работаешь за совесть… да.
Старики, из тех, кто пришел сюда не пить, а побалакать, кивали головами, комментировали откровения жениха неторопливо и рассудительно.
Невесты за столом Николай так и не увидел, потому что, как сказали ему, она отдыхала в доме.
Свадьба гудела, считай, три дня без передыху, и вот тебе на.
Утром кинулись, что в гараж не завезли горючего. Кулешов помчался к заправке. Кругом замки. Обстучал все баки. Солярка была, а вот бензину ни капли. Тут и вспомнили о Курашове. Главный инженер кинулся к машине Николая:
— Давай подъедем к механику.
Курашов лежал в тени яблони на дощатом лежаке, прикрыв лицо газетой. Уютно гудели пчелы, неторопливо хозяйничая в цветочной грядке. Вчерашний жених в плавках поливал из шланга огуречные плети. Увидав Николая, заулыбался:
— В самый раз, дядь Коля… Зараз снедать будем.
Кулешов подошел к лежаку, приподнял газету:
— Федор Михайлович!
Курашов сел, неосмысленно поглядел на инженера:
— Анатоль Андреевич… Захворал никак? Гудить в башке.
— Что же вы? Уборка ведь.
— Да не станется ничто. Апосля обеда приду.
Николай схватил его за грудки, приподнял с лежака:
— Ты что ж? Бензину нет, полсела споил…
— А я что? В рот глядеть должон каждому? Свадьба у меня.
— Вот что… Чтоб через полчаса был на месте. А нет, тогда гляди.
— А ты не пугай… Я пужаный. Я, коли что, так и заявление подать могу. Все одно толку тут нету. А нос совать, куда не след, не пробуй. Хто ты такой есть? Шофер… Так вот баранку свою и крути. — Бледное рябоватое лицо его пошло пятнами. — Дюжа шустрый ты, Рокотов. Никак в механики плануешь? Так я тебе хоть зараз ключи отдать могу. Пользуйся.
— Дурак! Ты такое натворил.
— А за дурака и врезать могу! — Курашов вскрикнул неожиданно тонко и подступился к Рокотову, по-петушиному подталкивая его сухим острым плечом. Жених положил шланг и придвинулся поближе тоже.
Рокотов повернулся и пошел к калитке. Инженер что-то еще пытался объяснить механику, но тот выкрикивал что-то яростное и злобное, и Кулешов подался к воротам, не глядя по сторонам, думая о создавшемся положении и прикидывая, не пора ли звонить председателю. Получалось совсем нескладно: не вышло пятеро механизаторов, а остальные явно чувствовали себя не в своей тарелке. Рыбалкин, сразу после наряда, когда стало ясно, что выезд в поле не состоится, куда-то исчез. Кузин залег в углу машинного двора на старые доски и отсыпался. Двое сбежали на речку. Остальные приспособились в домино. Хорошо еще, что удалось отправить трактора, да и тут не было уверенности, что люди отработают как следует. Сидя рядом с Рокотовым в кабине грузовика, Кулешов лихорадочно соображал, как сообщить о происшедшем Куренному, потому что без председателя здесь не справиться. Тяжело было чувствовать свою беспомощность. Видел только один выход: собрать общее собрание и всыпать механику по первое число, чтоб другим неповадно было, а если не поймет разговора — то и гнать его. Но тут же вспоминал самую первую беседу с председателем колхоза, когда Степан Андреевич наставлял его: «С людьми поаккуратней… Нам их брать неоткуда. За каждую пару рук дрожим. Особо механизаторы. Ты уж гляди, сам не колбаси. Ежели хочешь знать: механизатор — это моя номенклатура. Сам решений не принимай». Тут было ясно предельно. И все ж, если сейчас пропустить такое — потом работать будет невозможно. Значит, уходить? Опять искать работу, жилье? А что он скажет жене?
Не то что облегчение, а просто почувствовал себя лучше, когда увидел на машинном дворе уазик председателя. Куренной стоял около доминошников, и лицо его было багровым. Что ж, лучше, если председатель сам все увидит. Не надо будет пояснять.