— Ерунда! — ответил Кисляев. — Раз выдался случай, мы, конечно, погордимся, а уж носы-то сбережем.
— Не миновать и другой беды, — продолжал свое Мерцалов. — Где гордость — там и бахвальство. А по этой части мы здорово грешны.
— Кругом одна беда! — подивился Кисляев. — На все ты, Игорь, смотришь как-то вкось…
— Мой глаз — как алмаз.
— Тогда душа косоглаза.
— Ты мою душу не тронь!
— Какая она у тебя недотро-ога!
— Ну, будет, будет вам! — привычно остановил их Арсений, всеми мерами старавшийся поддерживать среди рабочих, иногда лишь по одной нужде, мир да лад. — Тут и спорить-то не о чем: раз силенка есть — все сможем.
— Уже намек, — с усмешкой отметил Мерцалов.
— Смекалист ты, — похвалил его Арсений.
— Значит, о прорези твердо решено? — переспросил Кисляев. — Доделать?
— Решалось в райкоме.
— Да, задача…
— Позаковыристей любой незадачи.
— Когда расскажешь?
— Вечером…
Совершенно так же, как умел Морошка по небольшим изменениям рельефа дна на шивере замечать любые изменения в многоструйной ангарской стремнине, умел он по незначительным приметам в поведении рабочих безошибочно разгадывать их не очень-то сложные житейские тайны. Но сейчас ничто не говорило о каком-то происшествии на Буйной. «Что же с нею?» — без конца гадал Морошка. Он ни на секунду не забывал о Геле, и мысли о ней, не мешая другим мыслям, не сливаясь с ними, текли вроде подземной речки.
Затаенно вздохнув, Арсений указал Кисляеву глазами на покупки, разложенные на плите:
— Делите.
Когда большинство взрывников, свертывая и пряча газеты, кинулись на зов Кисляева, Арсений подозвал к себе Володю Полетаева и заговорил вполголоса:
— Постарался ты…
— Много породы, да? — весело переспросил Володя.
— Боюсь, подзавалили судовой ход…
— Да ну?!
— Течение совсем не то…
— Что же делать?
— Пусть бакенщики протралят в том месте, — приказал Морошка. — А ты сбегай-ка на стоянку к Васюте. Скажи, чтобы на повороте сильнее, чем всегда, отжимал плот к берегу, а то недолго до беды — забросит на камни.
Во всем сказывалась ранняя возмужалость и степенность молодого прораба-сибиряка: и в осторожных жестах, и в миролюбивом, изучающем взгляде, и особенно в редкостной манере разговаривать — не спеша, с раздумьем и очень доверительно. Он недолго прожил в городе, лишь когда учился в институте, и второй год как возвратился в родные места. Отчасти по этой причине, а больше всего, вероятно, по воле самого Морошки, всегда избегавшего похвальбы показной образованностью, в его речи сохранялось многое от говора приангарской сельщины.
— Значит, убирать будем? — спросил Володя.
— Вернешься, пойдем с волокушей.
— А-а, одна канитель! Земснарядом бы…
Морошка взглянул на земснаряд, густо дымивший в верхней части шиверы, и спросил:
— Много там еще работы?
— Завтра закончит.
— Закончит — тогда и переставим.
Мимо земснаряда неслась по течению моторная лодка. Арсений догадался: моторист Борис Белявский и сигнальщик, стоявшие на посту, преграждая путь судам до взрыва, возвращались на стан. И все же Морошка почему-то спросил, не спуская с лодки зоркого взгляда:
— Новичок?
— Он, — подтвердил Володя.
— Вот с ним и сбегай!
II
На двери своей избы Арсений не увидел замка. «Здесь», — подсказало сердце. Уезжая в Железново, Морошка оставил запасной ключ не суматошному Володе, который мог и потерять его, а Геле Гребневой: ей нужен был свободный доступ к рации.
Дверь оказалась на крюке. «Что она, днем-то?» — с недоумением подумалось Морошке. Ему пришлось постучать, и только тогда он услышал осторожные шаги Гели. Некоторое время она почему-то молча выжидала за дверью. «Слушает, — понял Арсений. — Остерегается». Он постучал во второй раз, и тогда Геля нарочито приглушенно, будто издалека, спросила:
— Кто там?
Как всегда, Морошка задержался с ответом…
— Уходи отсюда! — сердито крикнула Геля. — Уходи, а то худо будет!
— Геля, это я, — отозвался теперь Морошка.
— Ой, это вы, Арсений Иваныч? — воскликнула Геля упавшим, но все же обрадованным голосом и поспешно сняла крюк. — Да что ж это я? И ждала ведь, и недоглядела… — добавила она уже смущенно.
Лишь отступив вплотную к двери комнатушки, где находилась рация, Геля осмелилась поднять свой взгляд. На загорелом, но чистом, устало-горестном, тонкобровом лице невысокой, в меру полненькой девушки, которую пока что хотелось называть не иначе, как девчушкой, светились темные, диковатые, тревожные глаза. Они казались чужими у Гели, словно повидали большее, чем могла повидать эта девчушка за свои годы. Они умоляли ни о чем не расспрашивать…