Литературный мир повержен в глубокую печаль известием о смерти молодого американского писателя Фрэнка Д. Стретча, который скончался в Лас-Вегасе в возрасте тридцати восьми лет.
Стретч ворвался в писательские круги в 1997 году, опубликовав на свои деньги роман «Любовь в Озарке» о пареньке из Арканзаса, чье детство пришлось на 70-е годы. Искренность тона и откровенность самоанализа избавили роман от обвинений в сентиментальности и самокопании, книга тридцать недель возглавляла список бестселлеров «Нью-Йорк таймс».
Многие высказывали подозрения относительно происхождения романа из-за его странного, фактически английского стиля письма и полного отсутствия упоминаний о родителях, братьях, сестрах, школьных друзьях и т. п.
Второе произведение, плутовской роман «Те, кто любил Америку» о семье со Среднего Запада, чьи отпрыски заняли доминирующее положение в государственном устройстве Америки, разошлось миллионным тиражом в первый же год публикации. Многие называли книгу «лучшим американским романом». Эти слова сам автор, кстати, вынес в подзаголовок романа. Деньги сослужили Стретчу дурную службу, последние два года жизни он не выезжал из апартаментов в «Лаксоре» на центральной улице Лас-Вегаса. Стретч проиграл в карибский покер почти все свое состояние, однако сумел отыграться в очко.
Литературный агент Стретча, Джуди Спитц, заявила вчера, что его последняя неоконченная книга появится в магазинах весной и будет продаваться по цене 18 долларов 95 центов.
Полчетвертого. Отлив уверенности в себе. Я слегка прошелся по «Азиатским трусикам». Девушки были просто не способны удержать на месте юбчонки, которые задирал любопытно-похотливый азиатский ветерок.
Еще один некролог на дорожку, а потом… потом что-то будет или ничего не будет.
Лорд Фрэнк Стретч, последний в Англии наследственный пэр, вчера вечером почил в бозе в своем поместье близ Сиренсестера в возрасте семидесяти восьми лет.
Неистощимый и щедрый ум, острое политическое чутье и сказочное богатство позволили ему стать одним из выдающихся политических деятелей века. Колледж в Оксфорде, который он основал и который теперь носит его имя…
Зазвонил телефон. Я оторвал голову от стола, за которым заснул. В комнате стоял жуткий холод за стеной бормотали водопроводные трубы. Я взглянул на часы. Семь утра, звонят, чтобы разбудить. Как только я поднял трубку, в ней воцарилась мертвая тишина. Полная автоматика, бессловесная и безличная.
Я потер лицо и поморгал, пытаясь прогнать ломоту в глазницах На улице было темно как ночью, комплекс фонарей, напоминавших аэропорт, едва освещал бензоколонку. К каждому фонарю был подвешен сужающийся книзу хвост света, едва достававший до земли.
Несколько минут я наблюдал, как в бессмысленном и бессистемном движении маневрируют, ползут, останавливаются и снова трогаются легковушки и грузовики. Что все они забыли в семь утра у заправочной станции под Лидсом? В темноте? Под дождем?
875 000 фунтов
Я наведался в «Счастливого едока», взял завтрак «Олимпийский» и прочитал все газеты до последнего слова. Тори опять вляпались, кинозвезды трахаются как кролики, коровы в цирке на льду, мелкая возня и бред повсюду — обычная мутотень.
Перечитал некрологи — веселее не стало. В Пултон-ле-Филд я прожил всего три месяца (когда в середине семидесятых мой отец открыл и тут же закрыл зоомагазин), вряд ли этого хватит для произведения в лорды. В своем ли уме я был вчера, когда отправился на север по Ml? Королевская академия драматургии, мама дорогая. Последний раз я выходил на сцену в шестом классе, когда меня заманили участвовать в школьной постановке «Гамлета». Сыграл хуже некуда. Я у всех вызывал отвращение: учитель-режиссер бесился от того, что не может прогнать меня; однокашники отказывались со мной разговаривать, думая, что я нарочно все порчу; осветители злились, что я вечно путаюсь под ногами, когда они настраивают свои лампы. На репетициях я спрашивал, почему мне не разрешают сыграть натуральнее, однако, несмотря на приверженность системе Станиславского, когда наступал мой черед, я впадал в ступор. Мой рот открывался, но из него с тихим хрипом выходил один воздух. Когда я приближался к умирающему Гамлету, мои руки деревенели и вытягивались по швам, отвлекая зрителей от грустного настроя, а может быть наоборот усиливая его, но без связи с пьесой. Одно дело смотреть спектакль (скучно, но не напряжно), другое — играть в нем (самые кошмарные ощущения в моей жизни), разница не дошла до меня даже после генеральной репетиции. В лицо бьет яркий свет, ты чувствуешь, что на тебя из темноты с усмешкой смотрят две сотни глаз. Веди я себя естественно, бормочи вполголоса, никто бы и не заметил, спокойно дотянул бы до конца пьесы. Но выталкивать на яркий свет человека, столь озабоченного собственным «я», доводя эту озабоченность до вселенских масштабов, было неслыханной жестокостью. К третьему, и последнему, представлению я нашел удобный выход и выкрикивал реплики, как сержант на плацу, просто орал их со сцены, чтобы никакие посторонние мысли не успели пролезть в сознание. «И в час отхода пусть музыка и бранные обряды гремят о нем…»[74]