Но заглянуть хотелось, и я не удержался. Главным образом, меня разбирало узнать, что Билл написал в своем дневнике обо мне и не вывел ли он мой образ, слегка изменив его, в одной из пьес.
Однажды утром на исходе второй недели я приготовил себе целое корыто чаю и решил основательно покопаться в залежах. Папок была тьма, но угадать, какими пользовались недавно, было несложно. Ничего особенного я не обнаружил. Сначала я раскрыл папку «Столяр». В ней оказался роман на производственную тему, пропитанный мстительной злобой на «ИКЕА» и столичные повадки. Эка невидаль. В других папках пылились пьесы, которые, похоже, не раз переделывались. Я попытался сохранить в памяти хоть несколько строчек, но когда пассаж, казалось бы, уже запомнился, он вдруг выпадал из моей головы, точно стеклянный шарик, скатившийся со стола. И все-таки попробую передать колорит.
Билл. Ох, и зачем я ее только встретил.
Джон. Ты не можешь так считать. Раз встретил, значит, она — твоя судьба.
Билл. Да, но я не желаю такой судьбы. Я желаю судьбы, о которой мечтал в молодости, яркой, чистой и полной надежд!
Джон. Но надежды никогда не сбываются. В этой истине заключена истинность всех нас! Ты должен научиться любить неудачу.
Билл. Но если любить неудачу, что станет с мечтой о любви?
Джон. Она сгинет, как мы!!
И далее в том же духе.
В папке «Всякая всячина» скрывался набор блокнотов в твердых обложках Дневники Билла. Я открыл первый, за 1990 год, и нашел обычную муру — пышное бахвальство и сексуальное фантазерство, слившиеся в нечитабельное месиво. Я полистал другие блокноты — слишком много повторений. В последних блокнотах мелькали расчеты — на каждой второй странице. Нетрудно было угадать, что суммы относились к финансам. Вскоре я с легкостью установил размер годового заработка Сью (7500 фунтов, если вам интересно) и задолженности по ссуде (130 000 фунтов). Цифры вклинивались в текст без всякого предупреждения либо лепились по узким полям без всякой связи с текстом. Чтение утомляло и нагоняло тоску, я закрыл блокнот и вернул его в папку.
И тут я обнаружил самый свежий дневник Блокнот был толстый, в черной твердой обложке, без дат. Теперь уже почти все страницы были покрыты расчетами, иногда изощренными, иногда простыми, в одно-два повторяющихся действия. Там были еще и графики с кривыми прогнозов на будущее, одни для «положительного» исхода, другие — для «отрицательного». Чаще всего попадалось суммирование в четыре-пять строк — очевидно, расчет средств на неделю, на последней странице фигурировали 40 фунтов с моими инициалами. Арифметику перемежали куски текста, написанные плотным, неврастеническим почерком.
Новая запись появлялась раз в два-три дня, вместе с цифровыми выкладками она растягивалась на три-четыре страницы. Читать было трудно не из-за почерка, но потому, что единственной темой были деньги. Не мысли о назначении денег, не рассуждения о будущем денег, просто деньги. Деньги за месяц, деньги за неделю, деньги за день. Записи напоминали шифр и пестрели сокращениями, Билл явно писал для себя. Тон — сдержанная надежда без забегания вперед. Типичная запись выглядела так «Если произойдет X и удастся оттянуть У, то я смогу сделать Z, и все будет хорошо еще неделю-две». Временами встречались резкие всплески отчаяния, логичные формулировки уступали место синдрому Туретта[79], слова врезались в линованную бумагу, разбегались вкривь и вкось: «Твоюматьэтоконецдапошлооновсенах — всенах-пошло — какое БЛЯДСТВО какое БЛЯДСТВО — да пошло оно все на-х-х-х».
Когда мне было двадцать лет и я учился в университете, я вел дневник для Мэри, отца, Тома, начальника — для всех тех, от кого я чего-нибудь хотел, но не мог набраться смелости спросить. Если бы я попал под автобус, они могли бы прочитать в моем дневнике, что я о них на самом деле думал. Как бы они плакали в крематории. Дневник являлся для меня отвратительным эгоистическим способом заявить о себе. В дневнике Билла не было и намека на позерство. Он писал всерьез.