Не выходя на Пикадилли, я свернул к центру парка. Земля была рыхлая, осклизлая и черная. Мне показалось, что я стою за кулисами гигантского зеленого театра. Всего в нескольких метрах от меня шумел и играл огнями большой город, но в моем темном закутке я не привлекал ничьего внимания и мог спокойно подготовиться к выходу на сцену. По дороге мне попалась пара скамеек Одна была свободна, на другой свернулась темная фигура. Едва заметная в тусклом отсвете уличных фонарей, она запросто могла оказаться статуей. Я живо вообразил, как по всему Лондону внедряется новая общественная инициатива — повсюду, в подворотнях, парках и под мостами, ставить статуи не тем, кто командовал с капитанского мостика, всяким там Нельсонам, Гладстонам и Черчиллям, а тем, кто облеплял корпус корабля словно ракушки.
Я присел на скамью и, разумеется, закурил. Фигура пошевелилась и подняла голову. Человек внимательно посмотрел на меня, перешел в сидячее положение, погладил густую окладистую бороду и попросил сигарету.
— Пожалуйста.
— Благослови вас бог, сэр. Меня Гордон звать.
У Гордона был поставленный оксфордский выговор. Он протянул мне бледную, женственную руку с каемками грязи под длинными ногтями, напоминавшими пинту «Гиннеса» в негативном изображении.
— Недавно уволили по сокращению штатов?
— Нет.
Мне показалось, что я ответил излишне агрессивно.
— Если люди сидят на здешних скамьях по вечерам, то обычно по этой причине.
— Нет, это ко мне не относится.
— Гм. Несчастная любовь?
— Нет, не совсем.
— Значит, несчастная любовь. Либо одно, либо другое, это всегда так.
— Я же сказал «не совсем».
— «Не совсем» означает «да». Поживете с мое в Грин-парке, сами убедитесь.
Бродяга потянулся, разминая ноги после сна, я посмотрел на его ботинки. Пара толстых шерстяных штанов была надета поверх джинсов.
— Дело не в любви. Просто я кое-кого жду.
— Значит, петушок.
— Кто?
— Петушок Других причин не бывает — увольнение, любовь или петушистость.
— Я не… гей.
— Да ты не волнуйся, жильцы у нас в парке без предубеждений.
— Да не волнуюсь я ни капли. Просто я не гей.
Я не смог сдержать раздражения.
— Что, задело?
— Ни хрена не задело! Просто не гей я, и все.
— У тебя и девушка есть?
— Ну-у… нет, но это не значит, что я — гей.
Бродяга опять потянулся.
— Значит, несчастная любовь.
— Какого хрена! Угощаешь человека сигаретой, а он начинает тебя доставать.
— Извини.
Для забулдыги он был подозрительно бодр.
— Выпить есть что-нибудь?
— Нет, извини.
— Я бы сейчас выпил.
— Как ваш брат только пьет эту гадость.
— Какую гадость?
— Ну, какую… пьете «Тенненте Супер», «Эйч-Эс-Эл»[81] и прочую дрянь прямо с утра.
— Я гадость не пью, наглая морда.
Меня чуть не отбросило назад порывом его гнева.
— Все вы одинаковые, думаете, если спит на улице, значит, скотина.
— Извини, сказал, не подумав.
— Ни хрена не подумав, тут ты прав.
Гордон затоптал окурок, встал и, вытянув руки, сделал несколько наклонов. Я перешел в атаку:
— А у тебя тогда что? Увольнение, любовь или просто пидор?
Гордон посмотрел на меня по-отечески, приподняв бровь.
— По правде говоря, друг мой, и то, и другое, и третье. — Он рассмеялся. — Все три блядских резона и еще кое-что в придачу.
Я тоже засмеялся. Отчего-то я почувствовал теплоту и признательность.
— Пойти купить, что ли, выпивки?
Гордон закинул голову назад и тихо присвистнул.
— А вот это будет правильно.
— Ты что любишь?
— Красное вино.
— Меня тоже устроит, мигом сгоняю.
— Я никуда не тороплюсь.
Я пошел в «Шепард-Маркет», чувствуя, что делаю что-то не то. Еще немного, и он предложит подрочить за пятерку. И я, чего доброго, соглашусь. Однако все сомнения перевешивало ощущение свободы. Его трудно описать, но чувство было такое, что я непринужденно и легко, вместе с ветром, бегу вниз по склону холма. Билл с его притворным безумием, сидящие на его шее Дебби, Бен и Мюррей, долги по ссуде, еженедельные расчеты, кабальный уговор с Бартом, идиотская выходка у Тома, жалкие потуги с Сэди и верная себе, безнадежная Мэри, — я резко выздоровел от них, как от надоедливого гриппа.