Штерн недоверчиво взял инструмент, неумело провел рукой по струнам.
– Я играю на семиструнной гитаре, – нашелся он.
На следующий день ко мне на перемене подошел Бобровский и сделал интересное предложение. Я даю им записать на бобины свои диски, а они включают в программу несколько моих песен.
– Каких? – подозрительно спросил я.
– Там, где ты ударил женщину по лицу, я взять не могу, – рассмеялся он. – А вот про воздушные замки – нормально. И цыганская песня мне нравится.
Я растрогался и предложил сочинить что-нибудь вместе. Вспомнил, что у меня есть неплохой романс «Пение в темноте».
– Нормальный получится медляк, – размечтался я.
– По рукам? – обрадовался Бобровский.
Пластинки в нашем городе продавали по воскресеньям на вещевом рынке вместе с заграничными шмотками и оренбургскими платками. Молодые люди в овчинных полушубках толкались в клубах морозного пара и предлагали из-под полы фирменные «плиты». Я бывал на толкучке несколько раз, но из-за дороговизны никогда там ничего не брал. Приценивался, обменивался. Качество винила трудно определить на вид. Мне пару раз подсовывали затертые диски. Я подумывал заняться перезаписью своей сокровищницы на магнитофонную ленту. Это могло приносить некоторый постоянный доход, в котором я, как и все подростки, нуждался. Дело было подсудным, но я догадывался, как можно наладить рынок сбыта через студентов. Мои новые диски были свежаком, раритетом: по ним еще не прошлась игла ни одного чужого проигрывателя.
У меня имелась пара друзей из взрослого музыкального мира. От них я мог получить любую информацию о рок-н-ролле. Когда мы с Лапиным затеяли делать дискотеку по «Пинк Флойд», я обратился к Шкуратову с Бородуллиным. Кроме внушительной музыкальной коллекции и мощной самопальной аппаратуры в их срубе на Эуштинской хранились пачки ротапринтов англосаксонских книг о разных группах, кое-что было переведено. Серега Шкуратов научил меня выписывать музыкальный чешский журнал «Мелодия», разрешенный к распространению в СССР.
Сашук тоже поигрывал на гитаре – обыкновенной, ширпотребной. Однажды на рыбалке, когда дождь застал нас под развесистой березой, он за ночь подобрал проигрыш к «Fragile» Джона Андерсона. После того как Лапина порезали и чуть было не убили в одной совместной потасовке, он полностью переключился на фортепиано и играл только классическую музыку. Побывав в гостях у клинической смерти, люди меняются.
Лекцию по «Темной стороне луны» назначили на послеурочное время в субботу. Лапин притащил из дома свою «Вегу». Трогать «Филлипс» родители мне запретили. Народ собрался преимущественно на танцы. Наш доклад шел как бы в нагрузку.
Лапин вышел к доске и объяснил, в чем видит смысл и значение прогрессивного рока. Он сказал, что это что-то типа фьюжн в джазе, где употребляется синтез всех стилей – от высокого до низкого.
За окнами цветом черемух и яблонь наливалась весна: природа не способствовала восприятию лекции. Нашей классной происходящее нравилось. Она стояла у двери и согласно кивала головой каждому слову Лапина. Иветта активно скучала. Мы уже несколько раз трахались с ней под «Пинк Флойд», но ей это казалось слишком вычурным.
Я сказал, что «Dark Side» появился в результате дискуссий музыкантов на кухне их барабанщика Ника Мейсона на Сент-Огастин-роуд, в местечке Камден. Я хотел показать, что великие вещи создаются не на небесах, а по соседству. Музыку, по традициям советской эпохи, рассмотрел с классовых позиций.
– Это едкая критика современного буржуазного общества. Глубокая философия. Песня «Тайм» говорит нам о бессмысленности существования, песня «Деньги» напоминает, что именно деньги правят западным миром. У них было шестнадцатидорожечное звукозаписывающее оборудование, – добавил я. – Нам бы такое!
Я трепетно вынул из пакета голубой диск и показал его одноклассникам.
Мы поставили композицию «Тайм» о бессмысленности существования и с чувством прослушали тикающее, звенящее, пересыпающееся глухими стуками и влажными звуками вступление. Когда Гилмор запел, я неожиданно для себя запел тоже.
Лапин пел вместе с Ричардом Райтом припевы. Мы не сговаривались.
– Приеду домой, надену наушники и буду плакать, – сказал крупный мальчик Сережа Панин, и девушки засмеялись.
На перемене перед танцами ко мне подошел Андрей Финк и сообщил, что Бобровский с дружками испортили мои пластинки.
– Они их записали, а потом «отутюжили». Крутили на «Аккорде» в учительской, грели на батарее. Говорят, папа Месяцу еще купит. Сейчас штампуют копии.